Памяти профессора Юрия Васильевича Жиляева

Со смотровой площадки базы отдыха «Утёс», на краю обрыва, нависающего над узкой береговой полоской Чёрного моря, под сенью деревьев, на бегущие к берегу вереницы волн можно смотреть бесконечно и выглядят они совсем не так, как из полированных окон сочинских небоскрёбов. Так и жизнь, которая как те же волны, и повторяется, и одновременно неуловимо меняется, лучше видна с «живых утёсов», а не с официальных глянцевых мероприятий. Но если по молодости мы чаще смотрели с дней рождения, то с возрастом всё больше с поминок. И хотя и зрение притупилось, и угол зрения стал иной: в молодости – в безбрежные манящие дали, в «прекрасное далёко», а теперь - куда выбрасывают волны «мусор», но всё равно, такие посиделки от электронов, фононов, плазмонов и экситонов мысли отвлекают. Отвлекают и к обыденным вещам, которые в свете скорбных событий предстают перед тобой как очень важные, значимые. Но отвлекают и от научной текучки, за которой, бывает, как за листьями, леса не видишь. Такие неформальные кратковременные межсобойчики иногда очень далёких по жизни людей, дают многое для понимания ЖИЗНИ, тогда как официозы всегда пахнут дурно. А как сказал мне после трагической кончины отца один мудрый человек: «Надо ДУМАТЬ о ЖИВЫХ!». Но бывает так, человек уже ушёл из жизни и, тем не менее, он незримо остаётся рядом с нами.

И вот, «наш отряд» потерял такого «незабываемого бойца»: на 77 году жизни скончался доктор физико-математических наук, профессор Юрий Васильевич Жиляев. И «взобралось на Утёс» - пришло проводить его в последний путь немало народу. И уже совсем немолодых сотрудников ФТИ, и тоже уже немолодых и молодых родственников. Не меньше, чем пришло по «распоряжению» директора-академика недавно на похороны моей однокашницы Тани Пузановой/Тиснек. Для нас, одноклассников, потеря Тани была слишком близка, чтобы участвовать тогда в официальном изображении скорби, и мы в узком кругу помянули Таню весёлыми воспоминаниями из наших бурных студенческих лет.

От некогда же «могущественного» заведующего крупным отделом ФТИ, который воспринял как личную трагедию и развал страны, и развал Физ-Теха, дирекция сама, сама активно поучаствовавшая в развале, давно дистанцировалась. И несколько представителей администрации лишь скромно отметились у гроба, а на похоронах и на поминках остались лишь те, кому Юра был не безразличен и как учёный, и как человек до самой его смерти. Осталось довольно много народа, т. к. в отличии от многих, кого бюрократическая система сделала неживыми ещё при жизни, Юра, не смотря на навалившиеся в последние годы проблемы и болячки, оставался ЖИВЫМ до последних дней своей жизни. И даже в гробу, казалось, он совсем не изменился, непривычны были лишь его закрытые глаза, которые, казалось, он вот-вот откроет.

Но на поминках в неформальной обстановке многие, в том числе и я, узнали о Юре немало для себя нового. И проснувшееся при этом искренне желание его родных узнать побольше о научном пути отца семейства и подтолкнуло меня опять отложить в сторону подготовку очередной сугубо научной статьи. Ещё в статье памяти Термена я отмечал, что сейчас нередко бизнес-дети академиков, после их смерти, выбрасывают на помойку их домашнюю библиотеку. А лучшая память о человеке – это продолжение его начинай. И после нашего неформального общения на поминках, и после этой статьи, я надеюсь, не только дети и внуки Юры к его научному наследию отнесутся более бережно, но и его уже немногочисленные коллеги и постараются завершить незаконченные им научные работы.

Мы с Юрой познакомились в 1974 году, когда после армии я только пришёл работать в Шуваловский филиал ФТИ, а он был уже «состоявшимся» сотрудником. Потом, когда к Физтеху приросли новые корпуса на главной площадке, наши пути разошлись: он пошёл в новый корпус строить свой будущий отдел, а я же, оставшись в Шуваловском филиале, посчитал, что организационный «долг» Родине отдал сполна, и наоборот, максимально дистанцировался от организационной деятельности, чтобы не отвлекаться от научного поиска. И в этом плане нас тогда друзьями никак нельзя было назвать. В науке уже тогда он шёл организационным путём. Но просматривая научную периодику, я тогда ещё натолкнулся на его серьёзную, и достаточно прозрачную работу подкреплённую соавторством с ним, тогда молодым сотрудником, маститого руководителя теоретического отдела ФТИ Константинова.

На поминках, когда я вспомнил этот эпизод, научные сотрудники которые всё время работали рядом с ним, меня дополнили/поправили: у Юры была совместная статья и с корифеем физтеха ещё в мои студенческие годы Шмарцевым, и с набиравшим тогда «силу» Жоресом Алфёровым. Но и без этого я для себя отметил, что «парень суетится» не на пустом месте, а на базе самостоятельного весомого вклада в науку. Тем более, что технология, которой он занимался, дело тонкое – требовала разработки и изготовления громоздких установок, их обслуживания, т.е. требовала усилий немалого коллектива. А он занялся технологией принципиально нового тогда класса материалов - технологией широкозонных полупроводников. Я же, в отличии от Юры использовал образцы для исследований, выращенные на разных промышленных установках «Светланы», ГИПХа, Гириконда, Института Кристаллографии и своими результатами исследований лишь поправлял/задавал направления модернизации технологического цикла готовых установок, лишь иногда их модернизируя. При этом в рамках физтеха сконцентрировался на создании компактных прецизионных приборов. Когда же достигал уровня, превосходящего уровень обычных приборов, созданные мной приборы приходилось применять и мне на крупных, но сторонних «измерительных установках». Тогда, бывало, за пульты управления некоторых из них становилось и 15 инженеров, а меня с научным сотрудником полигона помещали в «измерительный» бетонный куб (что бы было кому рассказать, если что-то пойдёт не так). И в Киевском реакторе сотрудники КИЯИ в скафандрах лезли в поток монтировать мои изделия перед измерениями. Т.е. я выжимал максимум из тех технологических установок, которые вышли уже на уровень промышленного производства микроэлектроники и термоэлекриков, и создавал и испытывал эти устройства.

При этом с моей стороны требовалось лишь научно-техническое обоснование проводимых на масштабных установках экспериментов (хотя в некоторых договорах и пришлось стать руководителем со стороны Физтеха, так как академические чинуши дезавуировали саму суть работы и всё свели к составлению бумаг). Тогда как Юра сам и организовывал, и создавал технологию нового класса полупроводниковых материалов – широкозонных. И эта, созданная им с коллегами технология «пошла» достаточно широко, но лишь для определённого класса приборов, тогда как многое уже было готово для кардинального расширения сферы её применения и выхода на промышленную технологию.

И если бы не перестройка, то даже наше советское отставание в миниатюризации пошло бы нам впрок – нам было бы легче создать, в частности, процессоры на широкозонных материалах. Но у нас промышленную технологию микроэлектроники не модернизировали, не дополнили созданной Юрой, а обрушили. А западные «монстры», монополизировавшие производство процессоров на базе кремния, так на нём и остались до сих пор, уйдя в дальнейшую миниатюризацию, которая и привела к наблюдающемуся уже лет десять насыщению производительности компьютеров. Так западный технологический монополизм, накрывший и нас в результате катастройки, «перекрыл кислород» принципиально новому использованию широкозонных материалов – легче продвинуть блеф-компьютер на «графене» или на «запутанных квантовых состояниях», чем просто перейти на базу более эффективных, чем кремний, широкозонных материалов.

За годы нашего с Юрой «дистанционного сотрудничества и мне лично приходилось разбираться самостоятельно в разных материалах, в том числе и широкозонных полупроводниках, в их оптических и кинетических свойствах. Но основной экспериментальный анализ обнаруженных мной локальных термо-ЭДС я проводил ранее на кремниевых микроструктурах. На них же были сделаны и макеты устройств, испытания которых выявили ограничения, связанные с относительно малой шириной запрещённой зоны кремния. То есть переход в моих разработках на широкозонные материалы уже назрел.

И когда на Шуваловский филиал обрушилась новая волна «перестройки»: ради ДЕНЕГ (не на нищие зарплаты сотрудников и не новое оборудование, а чтобы начальство «числилось» среди «распорядителей» больших денег) затеяли строительство, разрушая созданные за десятилетия уникальные экспериментальные установки – то понимая, что крепостных физиков, тем более постаревших, на коллективное противодействие этому преступлению не организовать, когда Юра предложил мне перейти к нему на работу, то я согласился, посчитав целесообразным провести хотя бы стартовые исследования обнаруженного эффекта на выращенных его лабораторией уникальных образцах широкозонных материалов в своём измерительном центре. Хотя бы стартовые потому, что шуваловское начальство от меня требовало, как и от остальных крепостных физиков заниматься освобождением комнаты, т.е. просто разрушением измерительного центра. Я же, объяснив рабочим ценность стоящего в комнате РАБОТАЮЩЕГО измерительного оборудования, попросил их начать крушить мою комнату в последнюю очередь. И использовал «остаток времени» для проведения нашего совместного с Юрой исследования. Символично, что СУТЬ преступности проводимого разрушения (копии некоторых разрушенных у нас установок заказывали сделать у себя японцы, немцы, американцы) легче было понять простым рабочим, чем остепенённым «учёным», выродившимся в чинуш.

Эту СУТЬ понимал и Юра, сам посвятивший жизнь созданию технологических установок. И вот мы с ним, как на войне, встречаясь, обсуждали планы «военных операций»: кратчайшие пути для кардинального расширения сферы применения широкозонных материалов, после чего я с новыми выбранными образцами спешил в свой измерительный центр, проходя первый год сквозь строй занимающихся такелажными работами обиженных (на меня, не занимающегося этим) крепостных физиков, а второй год – через стройплощадку. Рабочие и технические службы старались мне максимально не мешать РАБОТАТЬ и как-то «тайком» сообщили, что у меня есть ещё не менее полгода для РАБОТЫ. Но директор Заброцкий никак не реагировал на подготовленную мной служебную записку и шувалоское «научное» руководство запустило в моё отсутствие в комнату крепостных физиков для её разграбления. И благо, что Юра успел сориентировать меня на наиболее актуальных с его точки зрения физических задачах в области широкозонных полупроводников и к их оформлению в виде проектов-конкурсов. И благо, что я уже успел в темпе многое намерить. В том числ, перейдя к анализу экспериментальных результатов, сразу только по горячим следам мы сделали и совместный доклад на международной термоэлектрической конференции, и совместную статью для ФТП. Да и материала для, по крайней мере, ещё одной статьи, в которую я включу Юру посмертно, достаточно.

Говорят, что год жизни на войне считается за три. Мы оба с Юрой последние три года совместной работы, которые можно приравнять к десяти годам, были поставлены практически в нечеловеческие условия. Конечно, в первую очередь бизнес-вакханалией, которая творится как в стране целиком, так и в институте. Чтобы сосредоточиться на непреходящих научных ценностях, надо было абстрагироваться от охватившего страну бизнес-безумия. Надо было, сконцентрировав весь свой опыт экспериментатора, мгновенно модернизировать и проводить в месяцы циклы исследований, которые дай бог, кто проведёт под грант в несколько лет.

Но был и такой «боевой» момент. Мы Юрой, когда определили точки пересечения нашей после длительного перерыва совместной научной деятельности, понимали оба, что это потребует компромиссов, т.к. во многом, мы с ним антиподы. И по прокладыванию нашего научного пути – он через внутри институтскую карьеру, тогда как я от официальной организационной деятельности дистанцировался. Но главное – его узкая направленность на хорошо известные эффекты в широкозонных материалах, тогда как я последние свои исследования сконцентрировал на ранее неизвестном эффекте, который, считал, взыграет ещё больше в широкозонных материалах. При этом, он, также как и я, бережно относясь к оставшейся нам возможности заниматься наукой, сфокусировал весь свой громадный опыт на решении материаловедческих задач, тогда как я, как профессиональный измеритель, видел, что в сжатые сроки легче провести исследования тех образцов, которые потребуют минимального изменения измерительной методики.

Так что мои дискуссии с «широкозонным» Жиляевым были достаточно жаркие и чем-то напомнили мне наши жаркие научные дискуссии в армии с молодыми физиками, как и я угодившими на два года на китайскую границу. Так что буквально до последних дней своей жизни Юра оставался в дискуссиях горячим, молодым. Таким он нам всем и запомнился.

Конечно, переход на базу широкозонных материалов, технологии которых Юра посвятил всю свою жизнь, сейчас не прост – имеется ещё немало технологических не решённых проблем. Но, если бы технология широкозонных материалов пошла в промышленное производство процессоров, то за прошедшие 30 лет они были бы уже решены. И сейчас ещё имеется такая возможность, если удастся завершить начатое «широкозонным» Жиляевым. И сейчас по прежнему, кардинальное внедрение широкозонных полупроводников может произойти скорее у нас, в России, на восстанавливаемом производстве «Эльбрусов», скорее чем у Интела или АМД. Было бы понимание значимости науки вообще, и достигнутого за сорок с лишним лет работы профессора Жиляева технологического уровня.