«Чаепития в Академии» — постоянная рубрика «Правды.Ру». Писатель Владимир Губарев беседует с выдающимися учеными. На этот раз его гостем стал академик, генеральный директор Всероссийского научно-исследовательского института авиационных материалов, член Центрального правления Нанотехнологического общества России Евгений Николаевич Каблов. Разговор — об одном из самых знаменитых и легендарных научных центров России, размышления о судьбе ученого, его коллег и друзей, науки и времени, в котором нам суждено жить. А точнее — о долге, чести и мужестве человека, сумевшего в тяжкие годы взять на себя ответственность, которая и нынче лежит на его плечах.

Это рассказ об академике Е. Н. Каблове и ВИАМ — одном из самых знаменитых и легендарных научных центров России. Он напоминает мне сказочника. Будто выпорхнул в нашу жизнь из старой доброй русской сказки, обосновался здесь, чтобы показать всем нам, как надо работать, жить, сражаться и побеждать, — в общем, делать все то, что надобно, и чему мы так и не научились. К сожалению, конечно.

Я ожидал, что на мой банальный вопрос: «Счастливы ли вы?», он ответит столь же банально (как это делали очень многие мои собеседники, точнее — все!), мол, конечно же, счастлив. Но к своему удивлению, а потом и радости, услышал: «Чтобы ответить, надо подумать, потому что одним словом не определишь суть, да и надо избежать банальностей». А я-то хотел эффектно завершить запись нашей беседы — вот передо мной счастливый человек, а такое встретить не часто в нашей повседневности. Теперь же предстоит доказывать, что академик Евгений Николаевич Каблов намного сложнее, глубже и многогранней, чем может показаться на первый взгляд и издалека. Впрочем, близко к себе он «подпускает» только родных и друзей, и это, на мой взгляд, хорошо, потому что Каблов в свои 60 лет стал в Российской Академии наук символом ее, Академии, успехов. Это, конечно, льстит, но прежде обязывает — лидерам всегда приходится пробиваться сквозь тернии, чтобы если уж не достичь звезд, то хотя бы их увидеть. Впрочем, Каблов их не только «взял», но и сумел высоко поднять, чтобы видели их издалека — со всех концов света. И это отнюдь не преувеличение, а реальность. О ней и шел наш разговор.

О счастье мы поговорим позже, а пока вспомним о том, что Евгений Николаевич очень любит цитировать классиков науки. В частности, Ньютона, который говорил: «Если мы видели дальше других, то это потому, что стояли на плечах гигантов». Из многих цитат я выбираю именно эту, потому что она подтолкнула к мысли о том, что гиганты (у некоторых переводчиков — «титаны») направили Каблова по тому пути, по которому ему суждено пройти, — от хаоса науки к ее вершинам.

Начало нашей беседы — и сразу о наболевшем:

— Есть ценности, к которым надо вернуться. Когда мне говорят, что предприятием руководят менеджеры, то сразу же возникают сомнения, потому что нужны специалисты, высококвалифицированные специалисты, которые знают производство, а не так называемый «рынок». Многое из прошлого надо возвращать, там ведь было очень много полезного, нужного и важного. А отмахиваться от прошлого сразу и во всем — неразумно, более того — преступно.

— Вы когда сюда пришли работать?

— Сразу после института. В 1974 году.

— А что заканчивали?

— Московский авиационно-технологический институт.

— Думали ли, что станете руководителем ВИАМ? Ну, как каждый солдат мечтает стать генералом?

— Нет, конечно. Я знал, что руководил институтом всегда большой человек. Всесоюзный институт авиационных материалов слишком масштабный, а потому и возглавлять его нелегко — требуются и специальные знания, и нестандартный подход к делу. Так называемые современные «менеджеры», которых теперь много и которые готовы возглавлять любой институт или предприятие лишь были «денежные потоки», не смогут руководить ВИАМ, так как направления работ охватывают широкий диапазон материалов от герметиков до конструкционной керамики.

— А почему только «авиационные» материалы?!

— Началось именно с них. В 1922 году Туполев, Ветчинкин, Архангельский пришли к выводу, что нужно создавать институт авиационных материалов. Однако потребовалась встреча двух сотрудников ЦАГИ, чтобы это осуществилось.

— Почти как для появления МХАТа, когда Станиславский и Немирович пришли в ресторан поужинать…

— В 32-м году вышел приказ Оржоникидзе о создании института. Однако перед этим два выдающихся ученых — профессор Сидорин, руководитель кафедры материаловедения в МВТУ, и профессор Акимов, основатель теории коррозии, книга которого изучается во всем мире — решили донести до Сталина идею о том, что такой институт нужен для системного развития авиации в стране. Всегда «пробиться к начальству» сложно, будь это у нас или в Америке. Но, к счастью, Акимов учился в МВТУ вместе с будущим помощником Сталина Баженовым. Тот при удобном случае и передал записку ученых. Сталин заинтересовался их предложением. Ведь время было особенное — авиационная промышленность развивалась стремительно, самолеты и летчики у всех были на слуху.

— Мой отец — он был сыном сапожника — именно в это время пришел в летную школу. Так сказать, из деревни и сразу в заоблачную высь…

- Такова судьба многих наших отцов и дедов: увлечение авиацией было повальным. Однако и катастроф случалось немало, что и беспокоило руководство СССР. Самолеты падали. И, естественно, Сталин искал виновных. Как человек конкретный, он не мог допустить полной безответственности. Кто виноват? Все комиссии, которые проводили расследование катастроф, подводили к выводу: конструктора не виноваты, производственники не виноваты, получалось, что во всем виноваты материалы, из которых делают самолеты. А тут как раз и записка Сидорина и Акимова. Вот и было принято решение организовать институт, который нес бы ответственность за создание авиационных материалов, за технологию их производства, за рекомендации по их применению в конструкциях. В общем, было с кого спрашивать и кто именно будет отвечать за материалы. И с 32-го года ВИАМ практически отвечал за все материалы, которые используются в авиационной технике, за их разработку, за их паспортизацию, специализацию материалов в конструкции самолета и двигателя, за систему зашиты, за продление ресурсов.

— Мне кажется, что биография Ивана Ивановича Сидорина заслуживает широкой популяризации. На его примере должны воспитываться не только ученые, но и вся молодежь.

— Безусловно. Мы стараемся студентов и всем, кто приходит в ВИАМ работать, рассказывать о тех великих людях, которые трудились в этих стенах. А их было немало. Каждый оставил яркий след в науке. Их портреты представлены в зале Президиума НТС ВИАМ — ведь это не только память о прошлом, но и преемственность поколений. К сожалению, об этом часто забывают сегодня. А это вовсе не идеология, а жизненная необходимость. К примеру, та же коррозия…

— А что с ней случилось?

— Как о науке, о ней начали забывать. И о тех, кто создал это направление, кто внес решающий вклад в его становление. В 1929 году Г. В. Акимов организовал первую в СССР коррозионную лабораторию. А затем по его инициативе лаборатории этого профиля появились у нас в институте и на авиационных заводах. Акимов стал первым в мире ученым, который совместил теорию коррозии с практикой. По его инициативе после войны была создана единая национальная сеть станций в различных климатических зонах страны для испытания металлов и конструкций. На базе этих испытаний разрабатывались средства защиты. В 1991 году климатические испытания были свернуты, а созданная сеть климатических станций перестала существовать.

— Почему же сегодня надо воевать за создание центров климатических испытаний, если еще 80 лет назад было ясно, насколько они необходимы?

— К сожалению, после распада Советского Союза практически была разрушена система, которая была создана за многие годы. Она действовала под эгидой Академии наук. Велось изучение влияния коррозии на материалы и на сложные технические системы, разрабатывались программы, научно-исследовательские суда выходили в Мировой океан, — то есть велись обширные исследования и их результаты систематизировались. А потом все станции были разрушены, перестала существовать единая методика, исчезли типовые виды оборудования и так далее. Трудно стало ориентироваться в происходящем. Нужна же единая Национальная сеть климатических испытаний, в которой были бы представлены все климатические зоны Российской Федерации плюс тропическая зона — кстати, тропцентр Академии работает во Вьетнаме, — все это нужно объединить, воссоздать и организовать работу по единым методикам и стандартам.

— Но почему именно вам такие хлопоты?

— Я этим занимаюсь, потому что других «желающих», мягко говоря, немного. Руководить этой работой в стране должен Межведомственный совет во главе с вице-президентом РАН. Наверное, мне как Генеральному директору ВИАМ, института, который имеет более чем 70-летний опыт работы по этой проблеме, лучше других понятно, что без системного решения этих проблем ничего хорошего не будет. Сейчас, к примеру, пишут: продлите ресурс ракеты или самолета. Но как можно это сделать, если неизвестно, как ведет себя конструкция, материал? Тот же самолет, если летает, то конструкции его менее коррозируют, чем, если он не эксплуатируется. И весьма существенно знать, где именно он стоит… Да дело не в самолетах даже! А как ведут себя мосты, перекрытия, крыши, другие конструкции? Как идет процесс их разрушения? Осмысленного понимания этого нет уже более 30 лет.

— Еще 20 лет назад Борис Евгеньевич Патон в Академии наук Украины создал специальное отделение, которое занимается только этим!

— Да, это есть. Однако неизвестно на чем базируются подобные исследования. Надо четко представлять, что в последние годы многое поменялось в окружающей среде. Она стала более агрессивной. Наши станции показывают, что в районе больших городов подобные параметры даже зашкаливают, есть соединения, которые стимулируют разрушения конструкций и материалов. Для того чтобы рекомендации ученых были обоснованы, необходимы тщательные и системные исследования. Если мы говорим, что через пять лет необходимо красить металлические конструкции, то сначала на подготовленную поверхность металла надо положить грунт, а потом уже красить лакокрасочным покрытием совместимым с материалом грунта. Подобные рекомендации мы даем на научной основе, а не берем «с потолка», как сегодня это чаще всего делается.

— Можно привести конкретный пример?

— История реставрации известной скульптуры Мухиной «Рабочий и колхозница». Только знание и опыт накопленный сотрудниками института позволили коллективу реставраторов во главе с известным скульптором В. М. Церковниковым решить очень сложную в научном, инженерном и архитектурном плане задачу. Сейчас в страну завозится из-за рубежа очень много металлических материалов по документам с высокими характеристиками коррозионной стойкости, но результаты испытаний некоторых из них на площадке ГЦКИ ВИАМ в Геленджике показали, что характеристики, представленные в сертификатах, на тот или иной материал существенно отличаются от реальных результатов. Либо продавец этих материалов предоставляет «липовые сертификаты», либо коммерческие структуры, которые получили право выдавать сертификаты за соответствующую плату. Они выдают документы, содержащие недостоверную информацию. В этом вопросе необходимо срочно наводить порядок, это касается надежности функционирования сложных технических систем, т. е. безопасности людей.

— Пожалуй, история воссоздания «Рабочего и Колхозницы» — это самый наглядный пример борьбы с коррозией в наше время, не так ли?

— Согласен.

— А как вы оказались в центре этой истории?

— Опять-таки это связано с теми внутренними ощущениями, которые живут в душе. На мой взгляд, этот монумент — символ мощи государства, Советского Союза — моей Родины. В СССР я вырос, получил отличное образование.

— Евгений Николаевич, сначала несколько слов о том, откуда вы?

— Родился на спиртзаводе… Да, да, в моем паспорте записано: место рождения «Теньгушевский Спиртзавод».

— !?

— Когда меня назначали Генеральным директором, то один из членов коллегии Миноборонпрома вдруг говорит: его нельзя назначать директором, вы только посмотрите, где он родился — пропьет ведь все! На этой шутке все и завершилось: меня утвердили единогласно. Поселок Теньгушевский спиртзавод — это бывшее имение графа Новосельцева в Тамбовской губернии. Потом границы перенесли, и моя «малая родина» оказалась на границе Мордовии и Рязанской области. Мы с вице-президентом РАН, академиком С. М. Алдошиным зарегистрированы в одном сельсовете, хотя он родился в соседней деревне, а она уже находится в Рязанской области. С Сергеем Михайловичем, если скучно на заседании президиума, мы вспоминаем родные места, и сразу на душе становится светлее… Но вернемся к «Рабочему и Колхознице». Скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» венчала павильон СССР на Всемирной выставке в Париже в 1937 г. Скульптура была изготовлена по технологии строительства самолета, то есть имелся силовой каркас и на каркас навешивались элементы оболочки скульптуры из нержавейки. Всего таких элементов было около 5 000 штук, листы нержавейки выстукивались по шаблонам, а затем приваривались точечной сваркой. Так же как планер самолета имеет несколько крупных элементов конструкции (крылья, хвост, отсеки фюзеляжа), так и скульптура была расчленена на 40 крупных блоков. Эти блоки в специально оборудованных вагонах были доставлены в Париж. Советский павильон и особенно скульптура Мухиной вызвала настоящий фурор. Французы дважды обращались с просьбой к Советскому правительству оставить эту скульптуру в Париже, но получили отказ. Скульптуру после завершения Всемирной выставки без соблюдения необходимых технологий разобрали и как металлолом отправили в СССР. Когда готовились к открытию ВСХВ, зимой 1939 года Сталин вспомнил об этой скульптуре и дал команду установить ее у входа на выставку. Но поскольку элементы скульптуры были сильно повреждены, заменить их не было времени и сил, а сроки открытия ВСХВ приближались. Монтаж скульптуры был осуществлен с большими отступлениями от первоначального проекта в плане точной стыковки отдельных блоков. Однако время свое берет и «Рабочий и колхозница» требовали реставрации или реконструкции иначе скульптура могла упасть, т. к. силовой каркас из простой стали практически был разрушен коррозией.

— А в чем разница?

— Если повреждений больше, чем 25 процентов, то это уже реконструкция, которая, конечно же, требует несравненно больше денег, чем реставрация. Министерство культуры не может выделять деньги на реконструкцию, а потому нужна была объективная оценка состояния памятника. Обратились к нам. Под руководством ведущих ученых ВИАМ молодые специалисты, в нем ребята из коррозионной лаборатории, из лаборатории неразрушающего контроля и других подразделений. Именно они и провели все необходимые исследования пяти тысяч образцов, всех 49 блоков. В 49 отчетах подробно описаны повреждения, какую площадь они занимают, какое произошло изменение свойств металла — все необходимые измерения были проведены. После такой тщательной работы было сделано заключение. В частности, ясно было, что надо менять каркас. Определили, из какой стали его надо делать, а также выдали рекомендации по работе над всеми элементами. И потом нам было предложено сделать состав, который позволял бы снимать коррозионные повреждения, не трогая здоровую основу материала. А если какие-то части вырезались, то нам надо было подобрать новые материалы, отработать методы сварки их с нержавейкой.

— Чтобы заплатку не было видно?

— Пожалуй… Кстати, когда очистили некоторые поверхности, убрали окислы, то нержавейка заблестела, будто она совсем новая… В общем, разработали мы пасту, обеспечили ею тех, кто восстанавливал памятник, а наши ребята контролировали ход этих работ. Изобрели они и еще одну пасту: ею покрывали места сварки, чтобы не было видно «цветов побежалости», которая образуется на стыках… Однажды я поднялся наверх к косынке. Меня поразило, что эта пятитонная громадина надета на каркас — очень оригинально все придумано! — и снизу кажется невесомой. Эту косынку как и всю скульптуру делали на авиационном заводе… И с этим связана одна интересная история. Кто-то доложил Сталину, что в развивающемся платье колхозницы и косынке проглядывается профиль Троцкого, и, мол, на заводе орудует группа вредителей-троцкистов. Ночью Сталин приехал к памятнику, осмотрел его и распорядился наказать тех, что кто вводит его в заблуждение… Ему монумент очень понравился, потому и распорядился вернуть его из Парижа, мол, символы могущества страны нельзя продавать и отдавать за рубеж.

— Тут же напрашивается аналогия с Юрием Михайловичем Лужковым — он тоже не раз приезжал посмотреть на памятник. О чем интересно он думал в эти минуты?

— Он — большой молодец! Благодаря ему Россия сохранила для потомков этот символ индустриального могущества нашей Родины. Без него, безусловно, ничего не получилось бы. А тут дело довели до конца. Всем нам выдали памятные медали, красивые фотографии — так что внукам есть что показать!… Если раньше в Париже и Москве памятник собрали блоками, то тут было решено поднимать и устанавливать его целиком. А вес где-то около 150 тонн. Есть только один кран, способный поднять такую тяжесть. Кран японский грузоподъемностью 180 тонн. Выделили 120 миллионов рублей, кран заказали. Я присутствовал в тот момент, когда памятник устанавливали. 30 минут шла операция… Всего тридцать минут…

— Об этом мало говорили…

— К сожалению. Мелкие политические страсти превалировали над большим делом. А это событие внушает гордость за страну, за людей, способных совершать такое. Оно вселяет какую-то надежду, уверенность, что мы обладаем уникальной мощью и величием. Не случайно же французы просили оставить памятник в Париже… Дважды они обращались к Сталину, но он отказал. И сделал это не случайно. Шла борьба двух идеологий. На Всемирной выставке соревновались между собой Эйфелева башня, «Рабочий и Колхозница» и павильон Германии. Гитлеру постоянно докладывали о ходе строительства. И когда ему сообщили, что советский павильон выше, он распорядился резко увеличить по высоте и павильон Германии. Наверху у них сидел орел, который держал свастику. Но был так высоко загнан, что выглядел с земли маленьким воробушком, который на фоне такой динамической скульптуры как «Рабочий и Колхозница» казался ничтожным. Памятник Мухиной будто летел над землей. Естественно, все посетители сразу шли в советский павильон… К чему я это рассказываю? А дело в том, что когда шел монтаж памятника здесь, то французских телевизионных кампаний было больше, чем наших. Французы буквально как дети радовались, что памятник возрождается.

— По-моему, памятник «вышел» вперед?

— Да, он стал ближе к проспекту Мира и восстановлен полностью, как это было в Париже. Кстати, памятник монтировали с лазерной системой наведения. Его сразу «посадили» на мощные штыри, тут же зафиксировали. Сделано все было безукоризненно точно. Когда все завершилось, мы подписали ряд документов. Я поставил свою подпись под документом, где значилось, что «Рабочий и Колхозница» будут стоять сто лет.

— Пожалуй, это один из немногих примеров вашей работы, которая не связана с авиацией?

— Таких примеров множество. Просто раньше о ВИАМ было мало известно. Случалось, наши работы приписывались другим… Это в последние годы центр начал выделяться. Я прямо могу сказать, что ни один научный центр не обладает такими инновационными производствами, которые есть у нас.

— Но ведь совсем недавно — 15 лет назад — ВИАМ считался банкротом?!

— Почему «считался» — он был таковым! Общая численность коллектива была две четыреста, в возрасте Иисуса Христа было всего 30 человек. Долги составляли нынешних 80 миллионов рублей, зарплата была 500 рублей, причем не выплачивалась она более полугода. На основании указа Ельцина институту открыли «счет недоимщика», а это фактически означало банкротство института.

— И все-таки: почему вас не приватизировали, как других?

— Нас хотели приватизировать, но член-корреспондент РАН Радий Евгеньевич Шалин, который руководил институтом до меня, не пошел на это, хотя его первый заместитель Качанов Е. Б. и заместитель по экономике Герман А. Н. активно агитировали генерального директора, рассказывали какие выгоды получит институт от акционирования и приватизации. Убеждали, что после акционирования руководство от продажи имущества может неплохо заработать. Сейчас мы знаем, чем закончилась приватизация для многих отраслевых институтов.

— А было что продавать?

— Конечно. Две территории в центре города, базы отдыха в Конаково, детский сад в Плетешках, детская дача «Березка» в ближайшем Подмосковье (Катуар) и пионерский лагерь «Дружба» в Ступинском районе и другие объекты. В общем, ВИАМ не приватизировали. Нам все-таки удалось доказать руководству отрасли, что этого делать нельзя. Меня поддержали. И случилось это 2 декабря 1996 года — запомнил этот день на всю жизнь.

— Как случилось, что именно вы стали во главе ВИАМ?

— Генеральным директором ВИАМ предполагалось назначить «человека со стороны». Однако было написано коллективное письмо сотрудников, которые считали, что возглавлять коллектив должен человек, который хорошо знает институт. Это письмо удалось положить на стол министра Миноборонпрома З. П. Паку.

— То есть — вы?

— Нет. Суть дела была в ином: если сюда придет «варяг», то приватизация состоится. Это было очевидно. В письме говорилось, что есть достойные люди, которые выросли в институте, хорошо его знают. Да, называлось несколько фамилий, в том числе и предыдущего Генерального директора Шалина, который мог бы вернуться. Он вгорячах написал заявление об уходе, думал, что его будут упрашивать остаться, а заявление наверху было просто подписано и… институт остался без руководителя. Тут страны не стало, и кто будет думать о судьбе директора ВИАМ?! Вот его заявление и удовлетворили. Возможно, он сожалел о случившемся. В коллективе считали, что он может вернуться и поправить дела.

— Наверху были убеждены, что Шалин принадлежит к так называемым «красным директорам»? Кстати, и ВИАМ относился к военно-промышленному комплексу, а команда Ельцина и его последователи уничтожали все, что имело отношение к нему?

— Безусловно. Гайдар заявил, что главная задача — «сломать хребет» военно-промышленного комплекса бывшего СССР. Пытались избавиться от всего — и хорошего, и плохого. ВИАМ относился к важнейшим предприятиям оборонного комплекса, его руководители утверждались в ЦК партии. В том числе и секретарь парткома.

— То есть вы?

— Да, некоторое время я работал в этой должности, коммунисты института избрали…

— И к вам не относились с подозрением?

— А это уже зависит от человека. Сжигает ли он свой партбилет, выбрасывает его, отрекается ли от всего, что вчера еще боготворил или оставался самим собой. Я не стал сдавать партбилет, и не отрекался от прошлого, как делали некоторые руководители ВИАМ. Вакханалия же процветала. Зал на шестьсот человек. Тебя ставят на сцену и требуют, чтобы ты отказался от партии, мол, вступил в нее по определенным соображениям и так далее, что ты поддержал ГКЧП. В общем, требуют покаяния. Мне не в чем было каяться, а потому я выдержал напор зала. Заверяю вас, не каждый способен на такое. Через это испытания я прошел. Потом вечером Шалин позвонил и сказал, что не может оставить меня на должности заместителя, так как я поддержал ГКЧП и не сдал партийный билет. В общем, в то время каждый выбирал свой путь. И в жизни, и в науке.

— Этим можно только восхищаться!

­

— Люди меняются иногда слишком быстро, приспосабливаются. Классический пример с субботником, в котором участвовал Ленин. В нем, оказывается, десятки людей вместе с ним носили бревно. А современные «бревна» уже носили для обороны Белого дома, и позже этим потом бравировали. Многие совсем недавно шли ко мне как секретарю парткома «посоветоваться», попросить о помощи, проконсультироваться, а после 23 августа 91-го года, когда уже все стало ясно, они же бежали в партком и бросали партбилеты. А заявления о выходе из партии датировали 19-м августа, чтобы позже использовать эту дату, мол, они боролись, сражались, все предусмотрели…

— Кстати, в эти дни я остался один в «Правде» из высшего руководства, пытался дозвониться по спецсвязи членам политбюро и секретарям, но никого не было на своих местах — все сбежали… Что же требовать от рядовых членов партии!?

— Я сам себя виню в том, что не смог защитить ту страну, за которую отец мой отдавал жизнь. Чувство вины живет во мне, оно есть. Я не знаю, что делать с ним…

— По-моему, оно есть у каждого из нас!

— Но сейчас ведь такая же ситуация: мы можем потерять Россию! Какой выход? Мы его должны найти, никто другой за нас ничего не сделает. Руководителям страны нужно делать серьезные выводы. В те годы я тоже ходил на митинги, но потом перестал, потому что увидел, что все превращается в болтовню.

— Но ведь отличие того времени и нынешнего есть?

— Конечно. Если Советский Союз обладал огромным потенциалом, который мы используем и сегодня, то у России такой базы нет. Потому времена ныне более опасные для судьбы Отчизны. Однажды особо остро я почувствовал это в Китае. Одна китаянка спросила меня, почему мы уходим с выбранного пути — ведь в мире останется лишь один центр влияния — это США. Вы уходите с одного полюса, планета ведь потеряет свое равновесие. Я ответил, что для равновесия останется Китай… Это была уже не шутка — так и происходит. Но где в это время будет Россия?

— Поэтому вы и стали во главе института?

— Была борьба. Я хотел сохранить институт, дать возможность сотрудникам заниматься своим делом. Мао Цзэдун говорил: власть как винтовку, ее не дают — ее берут. Я это и сделал при поддержке коллектива института и моих друзей.

— Секретарь парторганизации не мог же поступить иначе!

— Я не хотел быть секретарем. У меня были очень хорошие отношения с Сергеем Александровичем Купреевым. Это был замечательный государственный человек. Порядочный, человек слова. Для руководителей любого ранга слово и дело должны быть неразрывны. И тогда ему будут верить. Ему верили, и я в том числе. Случилось так, что меня — ленинского стипендиата, студента МАТИ — включили в делегацию Москвы на первый Всесоюзный слет молодежи и студентов. Он с нами беседовал, так мы и познакомились. Он был сначала первым секретарем Московского горкома комсомола, потом первым секретарем Бауманского райкома партии.

— Самого «важного» в Москве, так как Генеральный секретарь неизменно избирался здесь на высшие посты?

— Вот именно… Он пригласил меня однажды к себе, предложил перейти на партийную работу. Я сказал, что хочу заниматься наукой, готовлю диссертацию. Он сказал, чтобы я продолжал работу, но к этому разговору вернемся обязательно… Так и случилось. И вот когда я защитил диссертацию, мне предлагают быть секретарем парторганизации. Раздается звонок, вызывают к начальнику института (это потом он стал называться Генеральным директором). Захожу. А там уже все руководство. Начальник говорит, что есть мнение о том, чтобы я возглавил партком. Я отказываюсь, мол, я только что защитил диссертацию, избран начальником сектора, а потому хочу заниматься наукой. К тому же у меня нет никакого опыта такой работы, никогда не входил даже в состав парткома. В общем, отказался. Через несколько дней начальник института вновь вызывает. Передумал? Нет. Тогда пиши заявление об уходе, говорит. Уже все согласовано с ЦК партии, везде мою кандидатуру поддержали, а тут вдруг отказываешься. Несерьезно получается. И, оказывается, «подставляю» я и начальника, и Купреева. Уговорил меня пойти в секретари на один срок, то есть на два года.

— А получилось?

— На пять лет. Сначала на два года, потом еще на три… Но сначала пошел «по инстанциям», по собеседованиям. Райком, оборонный отдел горкома, потом инструктор ЦК по авиационной промышленности, заведующий оборонным отделом и утверждение на секретариате ЦК. Я перечисляю все ступеньки, чтобы понятно было, насколько важное значение придавалось нашему институту в советское время. Он был одним из ключевых в авиапромышленности, а потому руководители — начальник и секретарем парткома — входили в номенклатуру ЦК.

— Не пожалели об этих пяти годах жизни?

— Безусловно, нет. Я прошел очень большую школу организаторской и политической работы. Моя деятельность на посту секретаря парткома позволила мне на другом уровне понимания оценить масштабность проблем и задач, стоящих перед ВИАМ и авиационной промышленности, установить необходимое взаимодействие с внешним миром. ВИАМ постепенно «поднимался верх», приобретал авторитет, его начали замечать. В этом была и моя работа как секретаря. Мы получали красные знамена района, города, страны. Меня избрали членом бюро райкома. Эти достижения института и работа в бюро райкома партии мне весьма пригодились позже, когда пришлось снимать все долги, гасить их. Помогли те люди, с которыми установил контакты как раз в то время, когда был секретарем парткома. Так что пять «партийных» лет были очень полезны для меня, так как партийный комитет решал важные научно-производственные вопросы государственного значения. К примеру, по алюминиевому сплаву 1420 вопрос решался на совещании в ЦК партии, и готовился он с участием секретаря парткома ВИАМ.

— Что это за «1420»?

— Это алюминий-литиевый сплав для истребителей. Возникли проблемы с внедрением этого сплава при серийном производстве самолета МиГ-29М. Находились люди, которые всегда выступают против нового, а причины легко найти. Так было и на этот раз. Сплав мы отстояли, но одновременно мне пришлось ужесточить требования к научным сотрудникам. На парткоме мы решали вопросы о характере работ, почему не выполняется та или иная тема, как расходуются средства и так далее. В общем, на парткоме мы давали объективную оценку состояния дел и по конкретным разработкам, и по тому или иному коллективу. Это было полезно. Для института и для каждого из нас. Полезно, потому что занимались делом, а не лозунгами.

— Когда это было?

— В 83-м году я был избран в партком, а в 88-м ушел из него. Мне предложили должность первого заместителя, но я понимал, что для такого поста я еще не созрел.

— Объективно оценивали свои возможности?

— Это всегда следует делать, иначе не избежать беды. Подобные человеческие ошибки всегда дорого обходятся как самому человеку, так и окружающим. Я попросил «жаропрочные сплавы и материалы для двигателя», то есть ту область науки, которой я всегда занимался. Мне поручили именно это научное направление, я им занимался с удовольствием, а потому уже вскоре защитил докторскую диссертацию.

— Наука все-таки главное?

— Для меня — да. Все остальное вырастает как раз из нее, в том числе и всевозможные организационные дела. Они нацелены на то, чтобы наука шла вперед.

— Первое, что было сделано, когда стали Генеральным директором?

— Надо было сделать так, чтобы люди поверили.

— Это трудно, если зарплата 500 рублей…

— И даже ее они не получали полгода. Мы сделали тщательный анализ ситуации, поняли причины, почему институт оказался на грани краха. Объем выполняемых работ был на уровне 15 миллионов рублей. А общие затраты на коммуналку 40 миллионов. Плюс к этому наши несоизмеримые долги… Первое, что сделал — отдал приказ, что финансовая подпись одна — моя. До этого было пять… Второе, закрыл все фирмы, которые работали вокруг ВИАМ. Третье, собрал людей, объяснил, что часть оклада надо перевести в надбавки. Тогда с этой суммы не надо было платить налоги. Деньги все равно не платятся, а задолженность института растет. Ваши деньги верну, если мне верите… И люди пошли на это… И самое тяжелое: надо было сократить семьсот человек. Тех, кто держал свои трудовые книжки в ВИАМ будто в камере хранения. Они ничего не делали, в институте не работали, а занимались своими делами. Я приглашал их к себе, говорил, делитесь с институтом своими доходами, а если не работаете на него, то уходите…

— С каждым беседовали?

— Подчас не по одному разу. Не только я, но и начальники лабораторий. Причем беседы шли публично, не тайком, и народ это видел. Хочешь разделять с нами трудности — оставайся, нет — уходи, потому что платить за тебя налоги мы не намерены. Это, так сказать, была «внутренняя часть» работы, а «внешняя» — с министерством, с властями различного уровня. И еще одну особенность того времени нужно отметить. Если раньше человек «приносил деньги в институт», то есть выполнил хоздоговор, то они шли всем, в общую кассу. Это было изменено: принес заказ, деньги сам получай. Образно говоря, принес сто рублей, четверть из них отдай в институт — за газ, за свет, за использование оборудования и так далее, а остальные 75 рублей распределяй сам… В общем, очень трудные были времена. Погасить все долги было просто невозможно, но все-таки нам удалось это сделать. К счастью, во власти еще можно было найти разумных людей. Мы представили расчеты, убедили, что России будет намного выгодней, если нам дадут работать, и мы начнем платить налоги. Нам удалось заключить контракт с Китаем (моторостроительная компания «Дун-Ан» г. Харбин) на пять миллионов долларов. Они для повышения ресурса работы гражданских авиационных двигателей по нашим предложениям приняли решение использовать наши сплавы и технологии для литья лопаток газотурбинного двигателя.

— Китайцы спасли?

— Я с уважением отношусь к этой стране. Индусы, китайцы сейчас на волне. У них ментальность народа-победителя. Они помнят, что было и что есть. Считается, если они это сделали, то смогут сделать еще больше. И добиваются своего. Мы, к сожалению, потеряли эту ментальность. Она была после Великой Победы, оттого и достижения появились в авиации, космосе и атомных делах. Но потом вера в руководителей исчезла. Удар нанес Хрущев. Если у нас украли веру в царя, веру в Бога, в те или иные идеалы, то сразу же стали свою историю делать, опыт прошлого опошлять, развенчивать, осуждать. Историю и учебники начали переписывать. Начали обращать внимание не на важные моменты в нашем развитии, а на детали, несущественные события. Помню, мне партийный выговор объявили за то, что я не уделял должное внимание наглядной агитации — в одном цехе плаката не оказалось… Смешно это вспоминать теперь, но горько бывает, когда история, традиции игнорируются. Хорошо, что человеческую память стереть нелегко…

— И это помогло вам выстоять?

— В 1997 году наши разработки для авиации и космоса были не востребованными, промышленность фактически не работала, заказов у института не было. Необходимо было искать работу по профилю ВИАМ. А здесь я узнал, что стоит задача заменить в Москве более трехсот тысяч изоляторов из текстолита для троллейбусных контактных линий. Сотрудники института по авиационным технологиям из своих материалов организовали производство этих изоляторов. Но конструкция и материалы были авиационные и поэтому они стали существенно прочнее и легче. Мы получили заказ и изготовили более 50 000 изоляторов, заработали первые 3 миллиона рублей. Я очень благодарен Ю. М. Лужкову и Б. В. Никольскому, первому заместителю Мэра Москвы за то, что они поверили нам и дали эту работу ВИАМ. Эта работа улучшила финансовое состояние института и вселила уверенность в коллектив. Так что первые деньги для возрождения ВИАМа мы заработали не на самолетах и не на ракетах.

— Странно, что не на самолетах…

— Здесь они никому не были нужны. По самолетам и ракетам основные деньги шли из-за рубежа. От китайцев, американцев, французов.

— Как они на вас вышли?

— Мы с Америкой давно сотрудничали. На установке, которая стоила гроши, мы изготовили лопатки с более совершенной монокристаллической структурой.

— Там шум подняли, что их «спасают русские»!?

— Лопатки для турбин, а не для подводных лодок. А «шум» был вокруг лодок. Но мы к этому отношения не имели. На небольшой установке, в которую мы вложили 50 тысяч рублей, мы заработали пять миллионов долларов. Но как именно «заработали»? Когда наши выводили войска из Германии (точнее, в панике бежали), там остались самолеты МИГ-29. Американцы сняли с них двигатели, проанализировали, посмотрели, каков уровень технологий. Их поразило то, что лопатки турбины имели монокристаллическую структуру с минимальными междендритными расстояниями. У них — 500 микрон, а у нас — 150-200. Они были поражены этим. И перед их специалистами была задача выяснить, кто в России сумел это сделать. В конечном итоге, они вышли на нас. Один из руководителей американского исследовательского центра Дженерал Электрик предложил поработать вместе. Сначала договор был на 250 тысяч долларов, но потом все пошло-поехало, и, в конце концов, мы заработали пять миллионов. Смогли сразу же создать новое поколение оборудования, а наш коллега в Америке сделал промышленную установку по производству крупногабаритных монокристаллических лопаток для энергетики. Так что сотрудничество, действительно, оказалось выгодным обеим сторонам. Но потом пришел в президенты Буш. Он прекратил все контакты с Россией. Мы, к сожалению, потеряли большие деньги. Вот как сказывается роль личности в отношениях между странами и людьми.

— Но вы уже крепко стояли на ногах?

— Да, уже были другие перспективные проекты. В них участвовали разные страны. В ряде международных журналов появились статьи о ВИАМ, в них говорилось, что мы лидеры по ряду областей, а потому контакты с разными странами и крупными фирмами не только устанавливались, но и развивались.

— Странно, что все происходит за рубежом. Я имею в виду лопатки для турбин.

— Безусловно, это очень мощная разработка. Но в России она оказалась невостребованной. Дело в том, что новая энергетика, а это энергетические установки с парогазовым циклом с КПД 62 процента, мощностью 250 МВт, у нас не развивается. Такое впечатление, будто мощные установки не нужны. Или их закупают за рубежом, мол, так выгоднее для бизнеса. Турбины можно делать в России. Нужны только проекты, а материалы и технологии (подчеркиваю — уникальные!) у нас есть. Даже простой расчет показывает, что лучше всего создавать турбины здесь, а потом их продавать, чем покупать западные. Но с интересами бизнеса, созданного у нас, это не всегда совпадает. Вот такой рынок у нас действует. Он, к сожалению, зависит от уровня знаний отдельных олигархов, которые захватили в свои руки энергетический комплекс. Вместе с академиком Фортовым мы написали записку в правительство о турбинах. Но ответа по существу так и нет. Объясняют это тем, что нет лидера, который взял бы на себя ответственность за создание таких турбин. Странная ситуация? В России и нет лидера?! Казалось бы, у нас они на каждом шагу. Особенно, если речь идет о политических дрязгах…

— Неужели мы испытываем уже дефицит в технических кадрах?

— Да. Говорят, был толковый парень, который занимался турбинами на предприятии «Силовые машины», но он ушел работать в одну из крупных западных фирм. Там ему хорошо платят.

— А как «Эрбас» на вас вышел?

— Приехали специалисты, посмотрели наши сплавы, увидели, что есть очень хорошие материалы, которые превосходят зарубежные, например, высокопрочный алюминиевый сплав 1933. «Русский алюминий» купил производство этих сплавов, чтобы поставлять «Эрбасу» полуфабрикаты. Даже было подписано соглашение на 200 самолетов А-319. Но потом он решил продать этот свой бизнес… В общем, шли какие-то игры…

— Но если речь идет о самолетах, ракетах, атомных установках можно ведь и заиграться?

— Кроме слов, должны быть действия. Я немало говорил и писал по этому поводу. Считаю, что наступило время технократов. Решения политические и государственные должны приниматься, учитывая мнения специалистов, людей, которые что-то уже сделали для страны, а не тех, с кем учился или жил на даче.

— Что же представляет ВИАМ сегодня?

— Институт, который насчитывает 1800 человек. Имеет три филиала. Два построены в 2000-е годы в Ульяновске и Геленджике. В Ульяновском научно-технологическом центре по полимерным композиционным материалам установлено новейшее оборудование. Там работает 70 человек. Они стабильно получают хорошую зарплату, платят государству налоги. Это производство по композиционным материалам, то есть самое современное… Теперь нам уже многие сотрудники с других предприятий завидуют, и образовалась очередь желающих у нас работать… Или филиал в Геленджике. В 2002-м году начали строительство, а в 2009-м ввели центр климатических испытаний по коррозии. Ну и филиал в Воскресенске, который растаскивали, удалось «отбить» его, возвратить в ВИАМ. Там пока большими успехами похвалиться не можем, но сейчас создаем новое производство полимерных композиционных материалов и надеемся, что объем работ будет неплохой. Ну, а в целом картинка по ВИАМ такова: порядка 800 человек возраст до 35 лет. Все говорят, что молодежь в науку не идет, а у нас процесс обратный. В середине 90-х было всего тридцать человек, а сейчас уже за восемьсот. Средний возраст 44 года, а тогда было больше шестидесяти. Ну, а объем выполненных работ — 3 миллиарда 200 миллионов.

— В чем все-таки главный залог успеха?

— В людях. Они не предали институт, не разбежались. Они остались, поверили, что для них институт — главное в жизни и творчестве. В конце концов, они начали получать то, о чем мечтали. Надо было понять, что изменилось время, и можно рассчитывать только на свои силы. На 90 процентов мы обновили все оборудование, провели полную модернизацию, перешли на автоматизированную систему управления технологическим и экспериментальным оборудованием. Важно, что пришла молодежь. Мы создали целую систему, при которой начинаем отбирать молодых еще на первых курсах вузов, привлекать их к работе в лабораториях, увлекать нашей наукой. Работает Совет молодых специалистов. Он реально способствует карьерному росту. Есть возможности выезжать за границу на конференции, где выступают с докладами. ВИАМ — институт многоплановый, и возможности в нем для молодых поистине неограниченные.

— Наверное, можно утверждать, что наступает эпоха новых материалов, а потому ВИАМ оказался в центре событий?

— Каждый период развития человечества имеет свои особенности. То бронзовый век настает, то железный… А теперь вот композиционные материалы. Как полимерные, так и металлические, керамические, слоистые. Это уже интеллектуальные материалы. Ясно, что за ними будущее. Мы разработали стратегию развития материалов до 2030 года. Вообще-то, этим надо было бы заниматься Министерству экономического развития, но там нет необходимых специалистов, чтобы это сделать. И тогда мы решили сами создать стратегию, чтобы четче определить, как и что нужно нам делать. Учитывали все мировые тенденции и стратегии развития наших отраслей — на транспорте, в авиации, в энергетике, в ракетостроении, в промышленности. Устроили обсуждение. В нем приняли участие 80 организаций, 150 экспертов. Сейчас эти стратегические направления разосланы во все федеральные органы исполнительной власти и РАН. Мы написали всем, что при создании федеральных программ и стратегий надо обязательно учитывать наши рекомендации. Не может быть в стране так, чтобы на каждом огороде каждый возделывал свою капусту. Нужны базовые данные, которыми и являются материалы.

— Какова реакция начальников?

— Пока молчание…

— Вы активно работаете на авиацию и ракетную технику сейчас?

— Работаем, конечно. Но не так, как в «золотые годы» — это конец 60-х - начало 70-х. Достаточно вспомнить, что третьей позицией в программе визита в СССР Ричарда Никсона значилось посещение ВИАМ. Но ему было отказано. Из-за секретности. И его повезли на Даниловский рынок. Потом ВИАМ хотел посетить другой президент США Клинтон. Но из-за сокращения времени визита приезд к нам отменили. Я привел оба факта не случайно: на мой взгляд, они подчеркивают значение ВИАМ не только для развития отечественной авиации, но и мировой. Сейчас мы активно работаем с вертолетчиками, с «Пермскими моторами», с другими организациями. В чем сила авиации была в прошлом? В том, что она стимулировала развитие практически всех отраслей промышленности. Сейчас вертолетов делают по 150-200. Это нормально. А пассажирских самолетов делают четыре — это уже ненормально! В таком случае авиация не будет конкурентоспособной. Технология не допускает простоя даже одного дня, не говоря уже о неделе или месяце. Самолеты должны собираться по одному в день, и тогда отрасль будет развиваться и завоевывать рынок. Так именно делают «Боинг» и «Эрбас». И еще одно заблуждение. Почему-то конструкторы и начальники считают, что надо завоевывать международный рынок. Это неверно. Надо сначала наполнить собственный рынок, обеспечить страну, а уже потом выходить за рубеж. Именно так делают китайцы и индусы. Так поступали в прошлом европейцы и американцы. Ну, а мы, как всегда, «идем своим путем». Куда же он ведет? Ответить никто не может. Я знаю точно: если мы потеряем авиационную промышленность, то потеряем все.

- Пора вернуться к понятию "счастье". Что оно для ученого?

— Человек может быть счастлив тогда, когда видит, что люди верят ему и уважают. Тогда ты счастлив как руководитель. А ученый может быть счастлив тогда, когда видит, что его научное предположение состоялось. Я был молодым парнем, меня приняли на работу. Поручили провести исследование, которое, казалось бы, ничего нового дать не может. Обычно у литейного жаропрочного сплава был определенный предел выносливости, а я получил на образце, изготовленному по разработанной мною технологии в два раза больше, конечно же, я был беспредельно счастлив. Понял, что в жизни я могу решить то, что другие не могут. Потом по этой технологии изготовили лопатку и поставили на перспективный двигатель, и она проработала на государственных испытаниях намного дольше, чем лопатки, изготовленные по стандартной технологии на моторостроительных заводах СССР. Ресурс работы авиационных газотурбинных двигателей 4-го поколения, где применялись охлаждаемые лопатки с более сложной системой охлаждения, был увеличен в 2-3 раза. Министр Дементьев находился в больнице и контролировал внедрение этой технологии — я был счастлив, понимая, что принимал участие в очень важном для Родины деле — укреплении её обороноспособности. Но счастлив был не только по этому, но и потому, что оправдал надежду родителей и их веру в меня. В составе авторского коллектива получали Государственную премию, и никто не верил, что я, молодой человек, был его руководителем. В эти минуты, конечно же, я был счастлив. А потом было немало случаев, когда я испытывал те же чувства… Американцы признали, что созданная нами высокоградиентная технология в 30 раз (!) превосходят все мировые технологии получения литых лопаток — конечно же, я был счастлив. И гордился тем, мы — сотрудники ВИАМа — получили фундаментальное инженерное образование в Советском Союзе и доказали, что наши мозги значительно более подвижные, и мы в отличие от американцев можем более широко посмотреть на проблему и найти эффективное решение. Они работают более «узко», и преступно, что нас заставляют идти за ними. Фундаментальное образование приводит к успеху, оно необходимо как хорошим ученым, так и хорошим инженерам. Не понимать это, значит, не думать о будущем страны. Надо мыслить образно, масштабно. И это всегда отличало нас, славян, от остальных. Не случайно же говорят, что если надо пробить стену, то дайте такую возможность русским, сербам, белорусам. А если вам нужно потом собрать осколки этой стены, то поручите это китайцам, японцам и индусам… Надо готовить людей, способных генерировать идеи. Именно такие специалисты нужны сегодня России.

Владимир Губарев, Правда.ру