Профессор Олег Фиговский,
член Центрального правления Нанотехнологического общества России, академик Европейской академии наук.

Российская наука стоит на пороге значительных перемен, так как новый министр образования и науки РФ Дмитрий Ливанов является крайне жестким критиком Российской академии наук, и ученые ожидают от него начала радикальной реформы и академии, и всей российской науки в целом. В нескольких статьях, опубликованных в журнале «Эксперт» в 2007-2009 годах, он писал, что РАН превратилась в «министерство науки» – с разбухшим бюрократическим аппаратом, неэффективным расходованием средств и полным нежеланием меняться. Ливанов приводил данные, согласно которым научная результативность РАН – количество научных публикаций по отношению к расходам – значительно ниже, чем у российской же вузовской науки, не говоря уже о зарубежных научных центрах. Новый министр считает необходимым международный аудит научных институтов и лабораторий, по итогам которого следует закрыть те из них, которые не ведут научных исследований серьезного уровня. Кроме того, следует увеличить грантовое и конкурсное финансирование научных исследований, отбирая проекты по результатам жесткой научной экспертизы. Одно из предложений Ливанова состоит в том, чтобы передать имущество РАН в процессиональное управление, а на доходы от аренды имущества создать пенсионную программу для научных сотрудников. Это, по его мнению, позволит безболезненно отправить на пенсию десять тысяч сотрудников пенсионного возраста, что серьезно улучшит кадровую ситуацию в РАН.

Вероятно, избежать коренного изменения российской науки не удастся. И обусловлено это тем, что перед российскими органами власти стоят, как написано в книге Егора Гайдара и Анатолия Чубайса «Развилки новейшей истории России» (СПб, «Норма», 2011) три ключевые развилки. Они касаются будущего России, и выбор по каждой из них окажет глубинное стратегическое влияние на судьбу нашей страны и научного сообщества в следующие десятилетия.

Первая сводится к выбору: можем ли мы решить для себя, что худшее позади, и отказаться от консервативной бюджетной и денежной политики, сконцентрировать усилия на развитии реального сектора? Или мы должны сохранять прежнюю денежную и кредитную политику и избранные осенью 2008 года экономико-политические приоритеты?

Авторы полагают, что отказ от консервативной бюджетной и денежной политики был бы для России безответственным и опасным. Сегодня трудно прогнозировать, как будет развиваться глобальный кризис, как он повлияет на Россию. Принятые властями Соединенных Штатов, ведущих стран Евросоюза, Японии, Китая меры могут на несколько месяцев смягчить его воздействие на глобальную экономику. Но насколько эти усилия позволят дать устойчивые результаты, сказать трудно. Неясны масштабы проблем в банковской системе ведущих европейских стран. Непросто понять, как будут решаться проблемы с погашением корпоративных облигаций. Мало кто знает, насколько вероятен кризис по образцу «мыльного пузыря» в Китае. Если не знаешь, как будет развиваться кризис, надо исходить из худшего сценария. России, имеющей опыт валютной катастрофы, которая привела к краху Советского Союза, надо быть особенно осторожной.

Вторая развилка: сможем ли мы построить инновационную экономику и встать в ряд конкурентоспособных высокоразвитых государств или Россия постепенно окажется в группе слаборазвитых стран? По сути, эта развилка стоит сегодня перед нашей страной в резко очерченной форме: инновации или деградация? На каком историческом фоне она возникла? При всей неэффективности советской экономики в ней были реализованы уникальные технологические проекты – атомный и космический. Каждый из них без преувеличения можно отнести к числу величайших научно-технических достижений человечества в ХХ веке. Однако ни тогда, ни позже, советская экономика оказалась не в состоянии создать качественные высокотехнологичные изделия, нужные для граждан страны. Советские автомобили, телевизоры, радиоприемники, бытовая техника и т.д. практически всегда отставали по своим качественным параметрам от зарубежных аналогов.

И успехи, и провалы советских инноваций глубоко детерминированы базовыми свойствами советской экономики. Будучи тотально огосударствленной, она умела создавать спрос лишь там и тогда, где и когда у государства возникала в этом острая потребность. Почти всегда это было связано с глобальным геополитическим противостоянием и соответствующими проектами в оборонной сфере. В то же время исходящий от населения денежный спрос не мог быть значимым сигналом в советской экономике, он по своей природе не мог быть воспринят централизованной плановой экономикой. В этом смысле по мере развития мирового научно-технического прогресса отставание советской экономики становилось все более заметным.

С начала 1970-х годов советская наука вошла в период замедления развития, а затем и застоя. Несмотря на отдельные сохранявшиеся перспективные результаты, советские НИИ все больше превращались в символ неэффективного использования интеллектуального потенциала страны. В последующие 20 лет в условиях рыночных преобразований и открытой экономики некоторые отрасли деградировали, сократив объемы выпуска транспортных средств, станков, текстильного оборудования, швейных изделий и др. Однако успешно развивались такие отрасли, как производство электрооборудования, металлургия, химия, нефтехимия, телекоммуникации, высотное домостроение. Агрегированный индекс промышленного производства России в 2008 году находился на уровне начала 1990-х годов. Производительность труда в России по паритету покупательной способности по сравнению с США практически не изменилась за 1990-2007 годы и составляет около 30%. В этот период происходила структурная перестройка экономики, позволившая стране сохранить уровень общего экономического развития, но также не давшая толчка для инновационного развития. По расчетам ГУ «Высшая школа экономики», доля предприятий, внедряющих инновации, в России не превышает 10-11%, в то время как в развитых странах ЕС этот показатель достигает 70%, а в менее развитых странах ЕС – 20-25%.

По данным Мирового экономического форума 2008-2009 годов, в рейтинге глобальной конкурентоспособности Россия находится на 51-м месте из 134 стран мира, при этом по рейтингу инновационной активности – только на 48-м месте. Таким образом, серьезное отставание нашей страны в этой сфере от мировых лидеров, наметившееся еще в середине 1970-х годов, так и не удалось наверстать вплоть до настоящего времени.

Сам феномен успешных инновационных моделей в мире укоренился и стал распространяться в последние двадцать лет, когда Россия решала историческую задачу построения рыночной экономики и запуска экономического роста. В числе первых к созданию инновационной модели развития экономики в начале 1960-х годов приступили США и справились с задачей к 1980-м годам. Тайваню, одному из лидеров в инновационном мире, на это потребовалось 25 лет, Израилю и Южной Корее – по 20 лет. В начале 1990-х годов финская экономика оказалась в катастрофическом положении из-за распада СССР и утраты роли советского «окна» в Европу. Однако сегодня Финляндия, раньше практически не обладавшая высокотехнологичными отраслями, в любом межстрановом сравнении признается одним из лидеров инновационной экономики.

Вряд ли сегодня необходимо всерьез доказывать, что движение к инновационной экономике надо строить на рыночных ценностях, таких как частная собственность, конкуренция, общепринятые правила игры, долгосрочная макроэкономическая стабильность, низкая инфляция. Не существует ни одной успешной инновационной страновой модели в мире, доказавшей обратное.

Вместе с тем, роль государства в содействии инновационному процессу крайне важна. В Израиле по государственной программе Yozma была создана венчурная индустрия. Вклад государства – более 100 млн. долларов. Там функционирует институт Главного ученого Министерства промышленности с ежегодным бюджетом порядка 500 млн. долларов и накоплен уникальный опыт технологических теплиц, где государственное финанисрованиие достигает 85%. В Южной Корее расходы государственного бюджета на поддержку инноваций в частном бизнесе составляют 1 млрд. долларов. В Финляндии только по программам TEKES и SITRA выделяется 582 млн. евро в год. В США по программе поддержки малого инновационного бизнеса SBIR государство расходует по 2 млрд. долларов в год.

В каждой стране формируется своя инновационная модель. В Израиле большая часть инновационной экономики заканчивается на фиксации и последующей продаже прав на новую интеллектуальную собственность, там почти нет крупных фирм, нацеленных на производство высокотехнологичного продукта. В Японии и Южной Корее, напротив, не очень много малых инновационных бизнесов. В некоторых странах крайне слабы фундаментальные исследования, но есть инновационная экономика, ориентированная на новые технологии. Выбирая цели и приоритеты инновационной политики, государство должно идти от реальности, в том числе от имеющегося задела и формируемого отечественного и мирового спроса. России предстоит найти свою модель, но очевидно, что одной из важнейших ее составляющих станет баланс вклада бизнеса и власти в инновационное развитие страны. Развилку «деградация или инновации» предстоит пройти и решить задачу построения полноценной инновационной экономики мирового класса в обозримые сроки, отведенные нам историей, – примерно за 15-20 лет – считают авторы этой книги.

Третья развилка, стоящая сейчас перед российскими властями, имеет экономическую основу, но решение о выборе пути носит политический характер. Правящая элита России пришла к власти на фоне начавшегося восстановительного роста, когда базовые институты рыночной экономики были сформированы, общество с трудом, но адаптировалось к новым реалиям. За этим последовали 10 лет динамичного роста валового внутреннего продукта, роста реальных доходов населения. С 2004 года экономический рост был подкреплен расширением возможности бюджетного маневра, связанным с повышением цен на нефть.

На этом фоне сохранять стабильность политического режима нетрудно. Надо сильно постараться, чтобы, когда реальные доходы населения 10 лет растут примерно на 10% в год, руководство государства не было бы популярно. Но нынешняя ситуация, когда реальная заработная плата перестала расти и начала снижаться, в корне иная. Для тех, кто руководит страной, бюджетные доходы которой зависят от сырьевых рынков, это новая и трудная развилка: или ужесточение политического контроля, репрессий против несогласных, контроль за малотиражными СМИ, или постепенная демократизация режима, восстановление системы сдержек и противовесов во власти, свобода прессы, реальный федерализм.

В заключение своей книги Егор Гайдар и Анатолий Чубайс констатируют, что первый путь в этой развилке ведет к новой революции. Двух революций, которые наша страна пережила в ХХ веке, на наш взгляд, ей хватит. Мы не первая страна, которой предстоит сделать такой выбор. С того времени, когда Западная Европа постепенно выбрала именно второй путь, началось беспрецедентное ускорение экономического роста. Надеемся, что, столкнувшись с этой развилкой, российские власти сделают правильный выбор, – заканчивают свою книгу её авторы.

Я также надеюсь, что выбор будет сделан в правильном направлении, оперативно и бесповоротно. И здесь вопрос «зачем нужна наука», и в частности «зачем она нужна данной стране», очень важен, поскольку связан с выбором пути цивилизации. А ответ на этот вопрос дается обществу с большим трудом. Очевидно, что правильного ответа на него не знает власть, которую мы заслужили. Отсюда всяческие «приоритетные направления», амбициозные мегапроекты и голодный паек для нормальных исследовательских грантов. Но хуже, что значение фундаментальной науки в своей массе не понимают даже образованные люди и зачастую сами ученые. Поэтому придется ещё и ещё разбираться и объяснять, что и это делает в своей статье зав. лабораторией ИНМИ РАН Андрей Летаров. Он пишет, что первая реакция российского обывателя (в самом лучшем смысле этого слова) на слова о бедственном положении отечественной науки, в особенности фундаментальной, – это осуждение позиции власть предержащих. Однако, узнав, например, что средние затраты на производство одной более-менее приличной научной статьи в области молекулярной биологии и микробиологии, нередко посвященной довольно частному даже с точки зрения специалиста вопросу, составляют 2-6 млн руб., многие граждане, не имеющие прямого отношения к научной работе, начинают резонно задумываться, насколько целесообразно в нынешней ситуации оплачивать столь дорогостоящее любопытство ученых. Так ли уж не правы в этой связи чиновники, настойчиво требующие развития «инноватики», перехода исследовательских работ в опытно-конструкторские, и последующей коммерциализации разработок?

Далее Андрей Летаров утверждает, что чиновники в целом не очень правы. Если продуктивность отечественной фундаментальной науки местами остается на приемлемом уровне - хоть медленно и со скрипом, но многие коллективы ухитряются публиковать свои исследования в хороших международных журналах, многих наших ученых знают в мировом научном сообществе и т.д., – то наукоемкая продукция, являющаяся плодом отечественных научных (а не только конструкторских) разработок, особенно в области знакомых ему биологических наук, – объект редчайший. Существуют, конечно, немногочисленные исключения, скорее подтверждающие общее правило. Происходит это главным образом потому, что в промышленности отсутствует обоснованный спрос на внедрение реальных (т.е. таких, которые реально получить в разумные сроки и за имеющиеся деньги) научных результатов. Случаи, когда какой-то «инновационный» продукт доводится изобретателями его идеи непосредственно до коммерциализации, очень редки не только у нас, но и во всём мире. А конкретных заказов на действительно решаемую задачу, поступающих от людей, ясно понимающих, что и зачем им нужно (т.е. от компетентного Заказчика), на отечественном рынке крайне мало.

Рассматривая развитие науки в мире, Андрей Летаров замечает, что в отличие от некоторых малых стран, например Бельгии или Норвегии, которые полностью интегрированы в западный мир и могут не обеспечивать работу своих ученых во всех значимых предметных областях, а поддерживать несколько локальных, но очень качественных исследовательских направлений, обеспечивая их самыми лучшими кадрами (за счет жесткой конкуренции) и ресурсами, российское общество в определенной мере дистанцировано от западной цивилизации (он не осуждает эту нашу особенность, но просто констатирует её наличие). В этих условиях функции трансляции знаний и экспертизы требуют сохранения в России так называемой «великой» науки, т.е. сети научных центров, перекрывающих практически весь фронт современного научного знания. В этой ситуации нам жизненно важно избегать профанации научной работы, которая в последние десятилетия стала настоящим бичом российской науки. Во многом это следствие длительного кризиса недофинансирования, который привел во многих учреждениях к деградации кадрового потенциала и утрате нормального функционирования профессионального сообщества, понижению до неприемлемого уровня внутренних стандартов. В итоге в большинстве российских научных журналов качество рецензирования рукописей упало до уровня, позволяющего опубликовать практически любую ерунду, поддерживая статус ученого при отсутствии реальной компетентности. На мой взгляд, то, что сейчас нужно России, пишет Андрей Летаров – это не несколько разрозненных групп великолепных исследователей, собранных «в башнях из слоновой кости», способных публиковать время от времени работы в журналах Nature и Science, но нормально функционирующая система институтов и вузовских лабораторий, подавляющее большинство групп в которых регулярно публикуется в журналах среднего уровня, в соответствующих областях.

В заключение Андрей Летаров делает вывод, что в целом, с точки зрения общественного блага, российская наука приносит пользу не столько непосредственно научными достижениями, но в основном побочными плодами своего существования. Но стоит ученым хотя бы немного поверить в то, что научный поиск — это не главное в их работе, вся польза этого общественного института испарится как по мановению волшебной палочки. Ровно таким же образом, как и исчезнет наша защищенность, если солдаты и генералы поверят в то, что им никогда не придется вступить в бой. И поэтому, Андрей Летаров полагает, что государству следует изменить политику в сфере науки, снизить накал «инновационной» риторики и не пытаться формировать списки «критических технологий», направлений научного прорыва и социально значимых проблем. Лучше будет обеспечить поддержку научных групп в обмен на выполнение разумных требований по качеству и продуктивности их работы. В современной России нет интеллектуального центра, способного направлять научную деятельность в масштабах страны. Но в свете вышесказанного в этом нет никакой необходимости. Вполне можно позволить науке развиваться, подчиняясь ее внутренней логике, ведь для общества на самом деле важно не то, чем конкретно занимается тот или иной коллектив ученых, но то, насколько качественно он это делает.

Возможно, такое мнение и имеет право на жизнь, но вызывает у меня резко критическое восприятие. Я считаю, что именно системной задачей в России является создание интеллектуального центра, способного соединять в системе «виртуальных» институтов многочисленные небольшие группы исследователей как в академических институтах, так и, в первую очередь, в университетах для решения достаточно глобальных задач. Я детально рассматривал эту проблему и пути её решения в своих многочисленных статьях «Наука управлять наукой», опубликованных как на английском (см., например: Oleg L. Figovsky: Science of managing science; Systematic Research and Open Systems Management, No.1, 2006, pp.7-19), так и на русском языке http://www.ntsr.info/science/reviews/1275.htm.

Весьма содержательный анализ состояния российской науки даёт в своей статье профессор Новосибирского государственного университета Дмитрий Квон, который считает, что в России наука коллапсирует на глазах и переживает настоящий апокалипсис. Если говорить о науке, как о занятии, требующем, прежде всего, трезвого и критического отношения к природе и миру, то в современной России оно исчезает апокалиптическими темпами. У означенного апокалипсиса – три источника. Учёный считает, что первый источник – геронтологическая революция, произошедшая на наших глазах в Российской академии наук, когда достижения современной медицины и неплохие условия жизни высшего академического сословия позволили ему заметно повысить свой средний возраст. Теперь энергичный член-корреспондент или академик 70–80 лет – это главный герой российской науки, обладающий всей полнотой как финансового, так и административного ресурса.

Второй источник – научная политика государства, олицетворенная Министерством образования и науки РФ. Какой у этого министерства был современный министр Андрей Фурсенко! И интервью налево и направо раздавал, и с бесконечным терпением разъяснял свою позицию, и бесстрашно вел диалог с возмущенной и почти ненавидящей его научной общественностью. А какие молодые, энергичные менеджеры в этом ведомстве! Следуя мстительному и плебейскому чувству неприязни к академическому сословию и своим, в основном некритически содранным с Запада управленческим рецептам, поощряемые властью с соответствующими немалыми финансовыми возможностями, а также вооруженные современной оргтехникой, они затевают свои игры со второсортной вузовской наукой и разного рода госконтрактами и мегагрантами, сопровождаемые таким количеством инструкций, какое не снилось даже в годы расцвета советской бюрократии. Результат не преминул сказаться. Вдруг, абсолютно не обладающие ни необходимой инфраструктурой, ни, что важнее, квалифицированными кадрами провинциальные вузы становятся национальными исследовательскими университетами и получают миллионы долларов на покупку самого современного импортного оборудования. И смело покупают его… и теперь оно пылится в неприспособленных для него помещениях или ржавеет под дождем. Как в поздние годы советской власти, когда советское телевидение заполоняли сюжеты о нерадивом и нерачительном использовании народных денег. Или, того хуже, с помощью них плодится огромное число низкопробных научных публикаций во всякого рода второсортных научных изданиях, о существовании которых узнаешь не без некоторого изумления, но входящих в непомерно раздутый перечень Высшей аттестационной комиссии (ВАК).

И, наконец, третий источник – это какое-то фондово-конкурсное безумие, охватившее академические и вузовские просторы России под девизом «Молодым везде у нас дорога». Все кому не лень – и уже упомянутые академики и министерские чиновники, международные организации, олигархи, московские и региональные власти, даже чиновники районного масштаба – учреждают фонды, премии и гранты и проводят бесконечные конкурсы и поиски молодых талантов. Если к этому добавить полуграмотные и фальшиво-восторженные очерки местных и федеральных СМИ, освещающие оные, то атмосфера, в которую попадают студенты и аспиранты с их нищенскими стипендиями, более всего напоминают «Фабрику звезд». И многие молодые ученые не выдерживают и с таким энтузиазмом бросаются в написание бесконечных грантов и проектов, и такие дают направо и налево интервью о чудесах науки, что тут уже не до работы.

В заключение Дмитрий Квон пишет, что на описанном празднике бодрящейся старости и энергичной молодости есть место чему угодно, только не нормальной, спокойной и не терпящей суеты (служенье муз, а тем более науки не терпит суеты) научной деятельности. И в настоящем загоне оказывается научный сотрудник, еще не потерявший вкус к неожиданным решениям уравнения Дирака, или сутками борющийся с неожиданно возникшими шумами и наводками в затворной цепи, или истово ползающий по историческим архивам своей ужасной и прекрасной родины.

Мнение Дмитрия Квона мне кажется весьма справедливым, ибо аналогичную картину я действительно наблюдал во многих российских университетах. Но у меня есть и другие примеры, в частности по работе Воронежского архитектурно-строительного университета и Казанского технического университета, правда, это касается именно технических университетов, исследования которых имеют практическую направленность.

Президент РФ Владимир Путин сразу после инаугурации дал понять, что намерен уделять значительное внимание науке – ряд его первых указов был связан именно с повышением эффективности науки и финансированием исследовательской работы, а одно из первых больших выступлений состоялось именно на общем собрании РАН.

Хотя увеличение финансирования науки необходимо, но простое вливание не сможет улучшить ситуацию, большинство экспертов считают, что надо использовать процедуру конкурсной раздачи средств с привлечением внешней экспертизы с участием зарубежных специалистов.

«Финансирование через конкурсы и гранты, несомненно, следует развивать и наращивать, без этого динамичного развития науки мы не получим. Но такой тип финансирования будет неэффективен без создания прозрачной и независимой системы экспертизы – это абсолютно очевидно», – сказал академик, заведующий лабораторией Института биоорганической химии имени Шемякина и Овчинникова РАН Сергей Лукьянов.

Считается, что мерилом эффективности науки на разных уровнях, от отдельных ученых до целых институтов, является количество научных статей. Эксперты единодушно призвали не видеть в этом единственно возможный способ оценки исследователей. По мнению Лукьянова, идеальных наукометрических показателей не бывает, «но ориентироваться на что-то нужно, поэтому без них не обойтись».

«Индекс цитирования и импакт-фактор журналов – неплохие ориентиры, но нужно для каждой области науки свою шкалу использовать, и только на них опираться нельзя», – отметил академик. По его словам, индекс Хирша (учитывает число публикаций отдельного ученого и количество цитирований этих публикаций), очень моден, но его значение сильно зависит от возраста ученого. «По мере собственного взросления этот индекс лично мне нравится все больше», – пошутил Лукьянов.

«Кроме этого, можно использовать механизмы peer review, впрочем, в качестве экспертов необходимо привлекать именно ученых с высокими показателями цитируемости», – считает ректор Российской экономической школы (РЭШ) Сергей Гуриев. «Конечно, надо понимать, что в разных дисциплинах индексы могут иметь разное значение. В некоторых дисциплинах надо в большей степени полагаться на peer review ученых с мировым именем», – добавил он.

Другой эксперт, Попов, признался, что ему близок подход, «когда изначальный отбор экспертов осуществляется по формальным критериям, но в итоге на выходе мы имеем экспертную оценку». «Кроме того, важно понимать, что выдвижение куда-то в качестве «выдающегося ученого» человека с низким цитированием должно сопровождаться детальным пояснением этого. Ситуации в науке бывают самые разные, но пояснения необходимы», – добавил ученый.

Меня такой подход к оценке уровня учёного весьма настораживает. Если индекс Хирша даёт достаточно объективную картину для работ в области фундаментальных исследований, то он вряд ли может служить критерием в прикладных, в частности, технических науках. Ведь если учёный решает реальную задачу в технике, то, прежде всего он не публикует статью, а подаёт заявку на изобретение, которая, например, в США будет опубликована только через 18 месяцев. И чем более пионерский характер имеет это изобретение, тем меньше будет на него ссылок хотя бы в других патентах. Следовательно, статьи появятся в лучшем случае только через 2-3 года, а цитироваться будут ещё позже. В то же время выданный патент априори подтверждает мировую новизну, технический уровень и полезность разработки учёного. Т.е. надо чётко разделять понятие эффективности учёного в фундаментальных и прикладных науках.

О состоянии науки в России справедливо пишет Алексей Муравьев, отмечая, что в конце 80-х на исходе прошлого цикла волна мутного псевдонаучного мистицизма и экстрасенсорики с неизбывным привкусом конспирологии была отчасти понятна: коллапс государства, социальная трансформация, потеря цели и направления жизни для многих, новые смыслы без мистического и литературного оформления – для немногих. В начале путинской модернизации смыслы стали возникать на основе общего понимания, что православие – последний бастион, церковь – единственная здоровая «часть общества» – и она вытащит всех к смыслу и вверх. Этого не происходило. Оказалось, что церковь – не «часть», а институт, который так же недостаточен, как все остальное, и его надо самим «лепить». Государственность на входе в новый цикл пришлось строить не из больших смыслов, а из подручных вещей, получился бриколаж, самопал. И хотя накапливалось ощущение хаоса, пока работала инерция, казалось, что есть линейное движение, мы преодолели цикличность. С декабрьских событий инерционное движение остановилось. Новые смыслы вроде смутно появились, а «большой» православный смысл церковью никак не генерировался. Скорее наоборот, – работал только внутренний, поддерживающий субкультуру изнутри. Внутренняя мистичность русской культуры не получила целостного оформления. А тут еще и зазор между мессианскими ожиданиями и церковной реальностью… Научное сообщество также перестало выступать в профетической роли – оно не развенчивает антирациональный псевдонаучный мистицизм, устало отмахивается и расписывает худосочные гранты. Литература, которая была второй нянькой здоровой русской мистики, заснула на присуждении очередной литературной премии. Вроде язык не поворачивается вычесть массовую литературу из русской культуры совсем, но и включить ее туда не выходит. Даже молодые писатели дремлют. Вдруг что-то скажет, например, Прилепин или умная Фанайлова, эхо есть, а движения нет. Потому что мы опять внутри цикла, движение реверсивное, то туда, то сюда. Фабрика смыслов встала.

Далее Алексей Муравьев замечает, что появился новый паранаучный жанр – компилятивные многотомные труды с громкими названиями, тешащие национальное самолюбие. Из бездны восстали различные сказители мифов о том, что мы-де, русские – вечные жертвы, пассивные игрушки могучих темных сил… Впрочем, забубнить и замусорить головы настолько, чтобы люди стали верить всему, уже не получится. С одной стороны, с зимы у нас пошла дифференциация, а значит, структурность не даст оглупеть до конца. С другой – интернет. Чтобы сделать, как в 30-е годы в Германии, нужен был шквал немецкого романтизма накануне. Без романтизма нет ни больших преобразований, ни большой глупости, ни большой крови, но у нас сейчас вряд ли получится «заглупить до управляемости», хотя мифологические истории про пришельцев и магов служат именно этой цели.

Всё-таки предчувствие необратимости перемен в России возрастает и надо использовать волну неприятия жизни по-старому для поддержки модернизационного тонуса и в общественной жизни и, в первую очередь, в науке.

Посмотрите, какие новые идеи и решения витают в мировом научном мире. Так, Алан Ричардсон из Университета Нортумбрии (Великобритания) предлагает использовать бактерии Bacilli megaterium для получения кальцита, одной из кристаллических форм природного карбоната кальция, который может заполнять поры бетона, предотвращая его преждевременное разрушение под влиянием атмосферных факторов или грунтовых вод. Сначала бактерии культивируются на бульоне из дрожжей, минералов и мочевины, а затем добавляются к бетону. Используя бетон в качестве источника питания, B. megaterium размножаются и распространяются, производя всё больше кальцита, который выступает в роли герметика, заполняющего и запечатывающего трещины, препятствуя дальнейшему разрушению бетонных конструкций. На сегодня самовосстанавливающийся бетон Ричардсона является единственным реальным решением, способным эффективно противостоять такому явлению, как «бетонный рак», который возникает из-за массированного проникновения воды в поры бетонной массы с последующим набуханием и распадом материала.

Ученым из Технологического института Карлсруэ (KIT) удалось создать новый класс материалов, которые могут обладать практически любыми механическими свойствами. На базе новых стабильных кристаллических метажидкостей можно создавать, например, уникальные акустические призмы и совершенно новые акустические и оптические системы. Новый материал относится к классу pentamode, предложенному в 1995 году Грэмом Мильтоном и Андреем Черкаевым. Тогда это была чисто теоретическая концепция механического поведения материалов, таких как золото или вода, выраженного параметрами сжатия и сдвига. Например, вода не может быть сжата в цилиндре, но может быть перемешана ложкой, таким образом ее можно описать через параметры сжатия и сдвига. Слово penta имеет древнегреческое происхождение и означает «пять». В случае воды пять параметров сдвига равны нулю, и только один параметр (сжатия) отличается от этого значения. С этой точки зрения идеальное состояние pentamode-метаматериала соответствует состоянию воды, поэтому данные материалы и называют метажидкостями. Теоретически путем изменения соответствующих параметров, можно получить материал с любыми мыслимыми механическими свойствами. Но до сих пор создать pentamode-материал не удавалось. Немецкие ученые создали прототип уникального полимера, механическое поведение которого определяется остротой и длиной четырех отдельных «лучей» искусственной базовой наноструктуры. Для этого потребовалось соблюсти ряд сложных условий. С одной стороны нужно было создать специфические структуры в нанометровом диапазоне и соединить их друг с другом под прямым углом. С другой стороны, необходимо было создать полноценную крупную трехмерную структуру, проще говоря, «кусок материала». Для этого пришлось применить технику записи лазерным лучом, разработанную компанией Nanoscribe. Она заключается в структурировании светочувствительных материалов в трех измерениях с помощью импульсного лазера и позволяет производить сложные микроскопические структуры заданной формы.

Исследователи из Израиля продемонстрировали, что хиральные кристаллы небиологического происхождения гораздо более распространены, чем полагалось ранее, более того, результаты их исследования могут привести к существенному пересмотру термина «хиральность». К хиральным объектам относятся объекты, которые не могут быть совмещены со своим отражением в зеркале, например, руки человека тоже можно назвать хиральными (да и сам термин происходит от греческого «хирос» – рука). Весьма важно уметь распознавать хиральные объекты – при синтезе хирального органического соединения, как правило образуются оба «зеркальных отражения» – энантиомеры, обладающие различными в первую очередь – биохимическими свойствами. Для обогащения реакционной смеси одним, «нужным» энантиомером можно применять хиральные кристаллы либо в качестве катализатора, либо в качестве основы для разделения рацемической (содержащие два энантиомера в равных количествах) смеси. В настоящее время исследователи оценивают, что примерно 10% всех кристаллических соединений небиологического происхождения являются хиральными. Однако Давид Анвир (David Avnir) и Хаим Дризун (Chaim Dryzun) изучили литературные данные о кристаллах, внесенных в базы данных и продемонстрировали, что доля хиральных кристаллов небиологического происхождения составляет не менее 23%, показав тем самым, что количество хиральных твердых веществ существенно недооценено, что, соответственно, должно привлечь внимание исследователей к твердым веществам, хиральные свойства которых в свое время не были обнаружены.

Американская корпорация Ross Nanotechnology разработала универсальный наноматериал. NeverWet – это сверхгидрофобный спрей на основе кремния, способный заставить любой материал отталкивать от своей поверхности воду и масла. Причем отталкивать в полном смысле этого слова: для демонстрации свойств вещества журналистам директор Ross Nanotechnology обработал спреем свой iPhone, погрузил его в воду на глубину тридцати сантиметров, и, спустя полчаса, вынул полностью рабочий аппарат. Генеральный президент Ross Nanotechnology сообщил, что свойства новой жидкости объясняются сравнительно высоким содержанием наночастиц. Минимальный размер каждой частицы составляет около двадцати нанометров. Будучи нанесенным на любую поверхность, вышеописанные наночастицы, входящие в состав жидкости, сами собираются в сложную структурированную пленку, которая обладает выраженными гидрофобными и защитными свойствами, т.е. защищенная поверхность не подвергнется пагубному воздействию воды. Стоит заметить, что вышеописанный эффект распространяется не только на стерилизованную воду, но также и на тягучие и липкие вещества, вроде сладких сиропов или масел.

Исследователи из Университетского колледжа Лондона (Великобритания) отрапортовали о новых достижениях в области разработки энергонезависимой резистивной памяти с произвольным доступом (ReRAM). Микросхемы ReRAM способны обеспечивать приблизительно такое же быстродействие, что и DRAM, оставаясь при этом энергонезависимыми. По сравнению с NAND память нового типа характеризуется меньшим потреблением энергии и на порядок бóльшим числом циклов перезаписи. Специалистам из Университетского колледжа Лондона, как сообщается, удалось получить первый в мире чип ReRAM на основе оксида кремния, способный функционировать при обычных условиях. Другие похожие изделия работоспособны только в вакууме, что ограничивает сферу их применения. Исследователи подчёркивают, что новый микрочип по сравнению с флеш-памятью требует в 1 000 раз меньше энергии и обеспечивает 100-кратный прирост производительности. Предложенная технология также открывает путь к созданию прозрачных чипов памяти.

Вышеприведенные примеры показывают, что постоянно создаются технические решения, которые ведут к новому технологическому укладу. Необходимо, чтобы и Россия включилась реально в процесс модернизации, о которой пока много говорится, но ещё так мало делается. И по-прежнему одном из важнейших задач остаётся подкотовка инновационных инженеров, способных к созданию технических решений нового технологического уклада (см. K. Levkov, O. Figovsky: On the training of innovative engineers. Scientific Israel - Technological Advantages, vol. 12, No.4, 2010, pp. 179-186). Первый цикл лекций по инновационному инжинирингу будет проведён израильскими специалистами по инициативе Открытого Университета Сколково в Томском Университете во второй половине июня 2012 года.