Памяти гениального русского учёного и изобретателя

Льва Термена посвящается.

Есть ли жизнь на Марсе?

Если ответ на вопрос: «Есть ли жизнь на Марсе?» зависит, как нам объяснили, от количества звёздочек на бутылке коньяка, то вопрос: «Есть ли смысл жизни?», тем более зависит от душевного состояния человека. Так, ставший «акулой» IT-технологий благодаря его увольнению когда-то по уголовной статье за то, что он не отдал представителям Госдепа США программу управления советскими боевыми спутниками, а сжёг её, написал на своей страничке: «Лежу бессмысленно на диване перед телевизором, а… денежки капают».

Большинство же людей вообще не видят смысла в подобных рассуждениях, но задумываются о смысле жизни на похоронах, при потере дорогого им человека или чего-то им духовно ценного (а когда в душе ничего духовно ценного не было – то при потере денег) и, при этом, нередко, сами уходят из жизни.

Вот почему так тревожно на кладбище, особенно когда видишь не только свежезаброшенные, но и развороченные древние могилы, когда видишь надгробье парня, погибшего в Чечне, и рядом – его, тоже не старого, отца, пережившего сына всего лишь на год.

Вот почему так тревожно, когда видишь одну из самых древних сохранившихся на территории России загадочную крепость-музей в Копорье (Ленинградская область), которая простояла тысячу лет, а сейчас «тает» буквально на глазах, лишённая государственной поддержки. Загадочная, так как видно, что у неё был причал, а она сейчас далеко от берега Финского залива и почти на 50 метров выше уровня моря, хотя, возможно, речушка, которая её огибает, была тогда естественно, либо неестественно запружена. Но от основания крепости до её дна не меньше 20 метров.

Вот и при обращении ко мне директора музея ФТИ Ренаты Фёдоровны Витман, поделиться воспоминания о встрече с легендарным Львом Терменом, построившим ещё до революции Первую радиостанцию в России и похороненным научным сообществом за долгие годы до его физической смерти, я, вспомнив сухонького, казалось бы, бессмертного старичка, во многом олицетворявшего Серебряный век науки, несколько встревожился. Но вспомнил я его не законсервированным в будничные обтекаемые фразы и цифры, а живым, полным идей, которые до сих пор меня тревожат и придают смысл моему учёному существованию.

А задача людей, готовящих очередную «благопристойную» книгу воспоминаний, другая - «законсервировать» воспоминания об окружающих их в молодости крупных учёных (Р. Ф. Витман - дочь одного из них) так, чтобы это было интересно и приятно людям того поколения (для себя). Но подобные книги, очень интересные узкому кругу (в частности о Термене неплохо написал в книге воспоминаний близко знакомый мне бывший директор ВНИИТА Гоша Иорданишвили), не обеспечивают преемственность поколений для широкого круга людей. Они «консервируют» учёных даже для их потомков, тогда как мои статьи с интересом читают не только мои дети, но и их друзья: я получаю отзывы-письма от коллег из-за рубежа, и вообще, 35000 просмотров жёстко связанных с современной реальностью статей только на этом сайте Нанотехнологического общества России кое-что да значат (в том числе и для сайта НОР).

Так, сохранивший своеобразное почтение к науке (возможно из-за наших мимолётных, задолго до статей, разговоров, когда он подхватывал меня, идущего по дороге через Шуваловский парк на работу) бывший персональный водитель одного из руководителей питерского Физтеха - Федя Добровольский - уже когда возил банкиров, привёз мне с помойки книги, среди которых была и книга воспоминаний об Абраме Фёдоровиче Иоффе, куда, вместе с другими книгами умершего академика, эту книгу выбросили его собственные дети (как дети партноменклатуры, выбрасывали на помойку собрание сочинений Маркса, Ленина, Плеханова). А внучка одного академика, заговорившая со мной в «Сапсане» (видимо читавшая мои статьи), с одной стороны похвасталась, что она его внучка, а с другой стороны пренебрежительно отозвалась о нём, как о человеке, живущем в прошлом, и говорящем только о прошлом, и не замечающим, что интересует даже ближайших родственников. И вообще, в командировках я не раз замечал эффект моего «узнавания» и желание заговорить как с «не законсервированным» ещё при жизни человеком. Тогда как «консервация» ещё при жизни наших членов политбюро, отчётливо проявившаяся ещё при встрече с Фиделем и Че, и посмертная консервация основателей советского государства, и привела к развалу страны вообще. Конечно, без консервантов в современной жизни не обойтись, но надо быть Терменом, чтобы сохранить при этом в «консервируемых» тканях ЖИЗНЬ, что, как рассказывал Термен, они с Абрамом Фёдоровичем уже научились делать на заре прошлого века.

Так вот, об ушедшем от нас Термене я и хочу написать, как о человеке - и живущим своими идеями среди нас, специалистов, и об интересном широкому кругу людей СЕЙЧАС, хотя бы потому, что он был знаком и с Лениным, и с Рузвельтом, и с Эйнштейном, и с Иоффе, и с советскими и американскими разработчиками самой передовой техники. Как о человеке, которого настолько прятали от всего мира, что даже после его реабилитации у нас возник скандал «вселенского масштаба», когда в Штатах вышла статья о нём, как о Человеке Эпохи. Хочу рассказать, «знаете, каким он парнем был».

Я моложе поколения Ренаты Фёдоровны, на что она мне сразу указала при встрече: «Вы ещё такой молодой». Я даже немного «воодушевился» и вспомнил, что когда ещё в армии командир дивизиона, мне, молодому лейтенанту, привёл такой «аргумент», я ответил: «Жизнь измеряется не годами, а свершениями». Молодым же себя уже давно ощущаю лишь в постаревшем вместе со мной питерском Физтехе. А разумом уже давно понимаю, как писал ранее, что живу уже в мире детей. А поняв это, сделал поправку и на то, что надо смотреть/читать и как надо писать/показывать.

Бессмысленно ностальгировать, смотря лишь великолепные советские фильмы. Надо жить в реальном мире и смотреть, пусть наивные, примитивные, а иногда и противные, построенные на навязываемых правилах поведения господ и слуг (это в двадцать первом-то веке!), фильмы молодых людей, чтобы знать, как они смотрят на свой (и наш) мир. Лишь в этом случае общение с современной реальностью будет с обратной связью. Лишь в этом случае ты будешь не «законсервированный» при жизни, а живой.

Взаимопонимания (не всегда положительные) будут не в узком кругу, а с окружающим тебя реальным миром. И я очень надеюсь, что моё видение, достигнутое уже мной понимание, и поможет молодому поколению стать немного мудрее. И не только «интеллектуалам», но и, как я иногда умышленно грубо иногда пишу - «дебилам». То, что именно при таком подходе, при общении на максимально достижимом общечеловеческом уровне, так, чтобы трогало и «интеллектуалов» и «дебилов», и возникает большая вероятность передачи МЫСЛИ, я убеждался не раз. Убеждался, что это помогает ломать даже языковые барьеры. Когда часовые объяснения моих идей знатоками английского не давали результата, то, не смотря на моё слабое владение разговорным английским, вставленной мной на скверном английском одной фразы оказывалось достаточно, чтобы услышать радостное «О!» от англоговорящего собеседника. И это не что-то, как любит кое-кто говорить, «личное». Профессор Тору Миякава, который может только коряво написать мне поздравление на Новый год по-русски, помогавшей нам в общении по-английски тогда молоденькой, но уже прошедшей разговорные курсы дочке, сказал по-английски: «Вы искажаете смысл папиных слов при переводе». Были и другие подтверждения тому, что смысл можно передать лишь без «консервантов».

«Терменовская лёгкость» моих рассуждений о науке, которые я «вплетаю» в обыденные вещи, иногда приводила и к негативному результату и у собеседника, и у читателя: возникала иллюзия, что познакомившись с моими выводами, он уже всё знает. Тогда иногда приходилось «спускать на грешную землю», дав почитать Швингера «Источники, поля, стоки», как было с тогда ещё адъюнктом Академии связи Юрой Куравлёвым, рассказавшем мне о превосходстве вооружения из «железного века» варваров над бронзовым вооружением древних римлян.

По этой же причине, чтобы не возникло у читателя иллюзии о лёгкости «докапывания» до истины, я «вплетаю» в свои статьи и фрагменты научные, и описываю, через какие тернии к этим «крупицам истины» приходилось добираться. Истинная «терменовская лёгкость» во взаимопонимании возникает нечасто, так как понимание того, что сложные, многомерные картины в твоей голове подобны картинам собеседника, определяется многочисленными нюансами. И мне тоже приходилось иногда слышать: «Я задал простой вопрос. Почему ты молчишь?». Молчал я потому, что увидев расхождение картин, бешено искал суть их расхождения. И чаще находил, чем не находил. Иногда «находил» и то, что с человеком, живущим эрзацпредставлениями, практически бессмысленно дискутировать (как с героем рассказа Василия Шукшина «Срезал»). Но на это требовалось время - время на раздумье - что естественно, вызывало негативную реакцию у человека-голоса, мысли которого полностью умещались в слова. А слова быстро вылетали изо рта, как в латиноамериканском сериале, что вызывало нехорошую ассоциацию, описанную ещё в «Маугли», только хвост уже отпал, и в подвернувшиеся под руку слова-кубики эти «дети Природы» играют. А с Терменом много слов было не надо: короткое замечание, короткий ответ или комментарий. Ему не было необходимости «заполнять вакуум», как тот же балабол и душа любой компании покойный Гоша Иорданишвили (в этом Миша Ковальчук на него очень похож, только Гоша был полон «немыслимых» идей, которые умудрился все, кроме последней, реализовать). В паузах Термена «вакуума» не было, была мысль и, похоже, наши мысли, при этом кратковременном (всего лишь 2-3 часа) общении, совпадали.

Термен, сам себя переименовавший, прочитавший свою фамилию наоборот: «Не Мрет» не был сломлен судьбой: ни тем, что долгие годы был изолирован «физически» от общения с научной средой при аресте, ни той изоляцией, что возникла после его реабилитации. Символично, что именно со слов московских студентов того времени физфака МГУ, он не только активно занимался совершенствованием своего терменвокса, но и стал душой студенческой кампании, увлечённой им в мир электронных звуков. Даже отплясывал с ними на вечеринках, несмотря на огромную разницу в возрасте. И на встречу с сотрудниками института, созданного Абрамом Фёдоровичем Иоффе при его поддержке, пришёл спокойный и несколько ироничный в замечаниях, о которых напишу ниже.

Термен пережил основателя ФТИ Абрама Фёдоровича, судьба которого сложилась, в чём-то подобна судьбе Термена. А. Ф. Иоффе, ещё будучи аспирантом Рентгена, участвовал в самых первых фундаментальных экспериментах по измерению заряда отдельного электрона, основал фактически институт фундаментальных исследований, из которого выросли многие крупнейшие физические и химические институты, многие научно-производственные объединения, а главное – вырастил целую плеяду корифеев советской науки. Но фактически был тоже репрессирован в период декларативных «реабилитаций» (так же как при повторной «реабилитации» Горбачёва-Яковлева, многие дети действительно репрессированных фактически пострадали, а некоторые были даже убиты).

То, что А. Ф. Иоффе был «Главный Физик» при Сталине, видимо сыграло свою роль, когда начальник отдела режима приказал заложить кирпичом дверь из его флигеля, а через проходную в институт не пустил «на основании отсутствия пропуска» у Абрама Фёдоровича.

Времена меняются, а бюрократические приёмы - нет. И живущую наукой Татьяну Александровну Смородину, когда она на семинаре сказала вновь назначенному завлабу, что тот всегда говорил, что он далёк от термоэлектричества, а теперь даёт указания как его надо «развивать», лишили пропуска в ФТИ (через месяц, борясь за смысл своей жизни с бюрократией, только не как Альенде, с автоматом на шее, она умерла). И Диму Колгунова, ставшего уже руководителем крупной фирмы, но приезжавшего по вечерам в питерский Физтех «поработать для души», лишили пропуска на вход. И я сам, хорошо, что встретил «имеющего право подписи» Генадия Сергеевича Куликова, а то бы и мне пришлось с представителем гензаказчика беседовать полдня под бюстом А.Ф. Иоффе, где я сдавал Гарбузову и Королькову вступительный экзамен в ФТИ.

Был бы нонсенс, если бы в ресторане посетители обслуживали официантов. Но службы в Академии Наук считают нормой заставлять служить им научных сотрудников. Но, бог с ним, с нынешним начальником Отдела режимов. Ему просто наплевать на проекты и госзаказы сотрудников (хотя надбавки с них не гнушается получать). И ему далеко до бывшего начальника Первого отдела Тяпкина, который идя посредине ковровой дорожки, если навстречу шли научные сотрудники, показывал ладонью вправо-влево и приговаривал (видимо по привычке): «К стенке, к стенке». Некоторые современные завлабы, доктора наук сродни Тяпкиным. У них главный аргумент: «Не согласен, увольняйся». Сказать мне лично «Уволю» понятно, такой остепенённый чинуша, струсил, да и Тяпкин мне вслед бросил другую фразу (адресованную академику Тучкевичу): «Вот пришёл в Физтех второй Курчатов, с бородой, и в личном деле написано – принять по призванию». В этом плане современная научная бюрократия ничем не отличается о банно-прачечной или бюрократии метрополитена. А зря! Наверное, призвание многих сейчас остепенённых «научных» бюрократов, все-таки в банно-прачечной области или, на худой конец – в бизнесе. И потому, видимо, они с плохо скрываемой ненавистью относятся к тем, чьё призвание – НАУКА.

А. Ф. Иоффе, как и Л. С. Термена, тоже попытались выбросить на задворки науки, фактически выгнав из ФТИ. И он тоже, вначале сумел создать лишь маленькую самостоятельную лабораторию. То, что он работал в «открытой» сфере, и то, что он имел международное имя, и не был, даже формально, «репрессирован», позволило ему, в отличии от Термена, затем превратить лабораторию в новый небольшой институт: Институт Полупроводников Академии Наук (ИПАН) из которого, тоже отпочковавшись, выросла гигантское научно-производственное объединение ВНИИТ. Но, как Термен конец своей жизни посвятил своей ещё дореволюционной «игрушке», так и Абрам Фёдорович, минимизировав направления фундаментальных исследований, занялся усовершенствованием своей довоенной разработки - термоэлектрического генератора, построив его упрощённую физическую модель, основной параметр которой – термоэлектрическая добротность материала - ещё при его жизни был назван параметром Иоффе. Хотя, судя по моим обсуждениям проблем термоэлектричества с его ближайшим учеником Лазарем Соломоновичем Стильбансом, фундаментальные проблемы масштаба термоэлектрических исследований Онзагера, получившего на базе этих исследований Закон Сохранения Термодинамики – Принцип Симметрии Кинетических Коэффициентов, продолжали волновать Иоффе. И не зря, так как в его модели «малюсенькое» противоречие с Законом Сохранения Онзарера я нашёл. И устранить я его полностью смог, лишь выйдя за рамки традиционной физики твёрдого тела и, в частности, полупроводников, поняв, что Кинетические Коэффициенты - это просто коэффициенты трения, и они не работают в области больших градиентов концентрации носителей, так же как не работают в области больших градиентов потенциалов.

ФТИ «вернули» А. Ф. Иоффе, назвав его именем, уже после смерти, когда не мытьём, так катаньем его ИПАН «вернули» в лоно питерсксого Физтеха (где я собственно после демобилизации, с 1974 года, и работаю). Имя же Льва Термена, научный и технический потенциал которого, считаю, был нисколько не ниже, а скорее выше, чем у А. Ф. Иоффе, а личный (признанный) практический вклад в разработку спецсредств и приборов, был гигантский, пытались «увековечить» ещё при его жизни лишь любители электронной музыки, возможно единственного открытого направления его творчества. Да и то, этот центр разгромили «неизвестные» лица», уничтожив музыкальные инструменты и документы. А при сохранившихся и после его «реабилитации» связях в самой закрытой организации СССР, с которой он сразу после революции тесно сотрудничал как технический специалист высочайшего уровня, а перед «реабилитацией» весь полуподвал в здании КГБ на площади Дзержинского в Москве, со слов Термена, был в его ведении – это были «неизвестные» даже среди «неизвестных». Так, что выпускаемые ныне терменвоксы – жалкое подобие ещё тогда созданных Терменом.

Рената Фёдоровна показала мне документ о приёме в 20-е годы Термена на работу в Институт Иоффе, из которого делается и вывод о том, что он «выдающийся», но «рядовой» сотрудник ФТИ, и терменвокс чуть ли не «разработан под руководством Иоффе». Но из того, что уже отметил выше, следует, что это могла быть либо формальность (для входа), либо легенда. Сам Термен нам рассказывал об уникальных экспериментах, которые они проводили с Абрамом Фёдоровичем и в Политехе и в Физтехе, и до и после подписания Лениным указа о создании ФТИ, но я склонен считать, что это было сотрудничество двух увлечённых исследованием Природы людей, которых мало заботила формальная сторона сотрудничества.

В современной обюрократившейся науке это многим трудно представить. Но, видимо, мне в этом плане повезло. После трёхминутного телефонного разговора с научно-технологическим лидером в области нитрида бора, Борисом Николаевичем Шарупиным, мне, без всяких рангов и степеней, не только предоставлялись все необходимые для исследований образцы, но и модифицировалась сложнейшая (в атмосфере раскалённого фтора) технология в сторону получения совершенного монокристалла ромбоэдрической фазы. И в этом нет никакой мистики. Просто нас с Борис Николаевичем обоих интересовало правильное понимание Природы, а он не мог сам ответить на поставленные мною вопросы и, поверив в мою версию невозможности использовать Ван-дер-Ваальсовую модель для описания жаропрочных материалов, и «поправлял» технологию в соответствии с предложенной мною моделью, чтобы реализовать свою «голубую мечту» - вырастить монокристалл нитрида бора. А затем, когда вырастил и убедился в правильности моих предположений, сам привёз меня на конференцию с докладом, опровергающим то, что было написано в его же книге. И это и для меня, и для Бориса Николаевича было естественно, даже вторично.

Нас интересовало, в первую очередь, ИСТИННОЕ ПОНИМАНИЕ ПРИРОДЫ. Тогда как для уже заполонивших Академию Наук ремесленников основные интересы лежали совсем в другой плоскости. Я сам с подобными не раз сталкивался, когда неспособные понять мою статью или написать опровержения к ней (что, в конце концов, я сам им предлагал) тайком уговаривали завлаба отозвать уже принятую к печати мою статью из журнала «чтобы не позорила лицо лаборатории», а потом годами ходили за мной по пятам, спрашивая «Когда же МЫ опубликуем эту работу?», а её фрагменты опять же тайком публиковали в самых нечитаемых физиками журналах, типа «Гелиотехника» (но я случайно прочитал и только посмеялся над их невежеством – переврали). Так вот, Абрам Фёдорович был не из таких, кому нужно было воровать чужие идеи, тем более из сферы сопряжённой с МУЗЫКОЙ – своих хватало и в других областях физики. А его научная щепетильность хорошо известна. И хотя Термен был младше его (но не на 16 лет, как пишет Википедия – Ленин знал о концертах Термена ещё до встречи с ним, да и на нашем Учёном Совете он был представлен столетним), и формально был «скромным» военным спецом, но спецом в области ЭЛЕКТРОНИКИ ещё до революции! И я считаю, что в упомянутых Терменом совместных экспериментах, Абрам Фёдорович работал с увлечением, в русле его идей.

Сейчас, когда я намного старше ребят, творящих в области IT-технологий, у меня язык не повернётся сказать что программа финского мальчика J. V. – JV Power Tools - это моя программа. Хотя при выведении её на профессиональный уровень J.V. откликнулся и на мои функциональные замечания, и присылал мне не только вопросы, но и фото из казармы, куда его «забрили» на время в финскую армию. И обладавший уникальным чутьём Абрам Фёдорович был из людей, увлечённых ИСТИННЫМ ПОНИМАНИЕМ ПРИРОДЫ, и с радостью помогал Термену в его экспериментах. Но, как и при жизни, он был, как рассказал мне знавший его лично уникальный МЕХАНИК Борис Иванович Александров, запросто общавшийся с ним и стрелявший у АКАДЕМИКА в столовой до получки деньги, «нормальным человеком», не терпящим подхалимажа, так и сейчас, уверен, Иоффе «в гробу переворачивается» от попыток приписать ему РУКОВОДСТВО разработкой терменвокса, созданного Терменом ещё до их личного знакомства.

А, как показал всем «открытый» круг общения Термена в Америке, его видение природы было на уровне эйнштейновского (и глубокое понимание всего, что докладывалось на Большом Учёном Совете ФТИ, говорит именно об этом). А, как показывают его многочисленные уникальные приборы, его «попадание в десятку» при конструировании приборов было на уровне Николо Тесла. Жаль, конечно, что он не откликнулся на предложение Эйнштейна (о котором напишу ниже), и жаль, конечно, что его научные труды в самом закрытом заведении так до сих пор и не опубликованы (а открытые документы – уничтожены). Возможно, потому, что они не потеряли актуальность до сих пор и до сих пор защищают его Родину. Не верится, что он ограничивался общеизвестными физическими принципами. Но о фундаментальных исследованиях Льва Термена мне лично ничего не известно. Ни о графене, ни о квантовых точках, ни о частицах Бога и прочей дребедени, за которую теперь дают нобелевские премии. Мне не известна Постоянная Термена t*, дающую гармоничное описание пространства-времени. Её придётся искать снова.

И вот, спустя многие годы после нашей встречи и непродолжительной беседы с Терменом, при упоминании о нём, уже ушедшем из жизни, у меня, уже «пережившего многое и многих», в том числе и перестройку, но недожившего пока до «расцвета капитализма» в России, и возникли мысли, что трагическая судьба российской науки в целом, о чём я уже писал, ещё до «реформы» РАН, в статье «Колыбельная от Ковальчука или поминки по российской науке», подобна трагической судьбе Термена. И это, собственно, и привело к вопросу о «Смысле жизни», как для Термена, так и для всех, связавших, по разным причинам, свою судьбу с наукой.

Чтобы у научной организации был смысл жить-существовать, одного переименования РАН в КАНкан, как для Термена в Не Мрёт, не достаточно. Науке, чтобы ещё просуществовать после её духовных похорон (вместо, условно говоря «Совета Мудрейших» - теперь у нас мальчик-бухгалтер) хотя бы столько, сколько жил Термен после его «реабилитации», надо нечто большее. Если, конечно, исходить из предположения, что смысл жизни современного научного сообщества как-то связан с наукой. Полагаю, Гриша Перельман уже давно так не считает. Термен же, не смотря ни на что, считал, что научное сообщество связано с НАУКОЙ, и пришёл к нам. И я, не смотря ни на что, считаю, что есть смысл и жизни вообще, и он напрямую связан со смыслом жизни науки - как высшей формы разумной жизни. Но чтобы НАУКА жила, она должна быть РАЗУМНО организована. А для этого в научной организации научные приоритеты, принципы должны стоять во главе. Чтобы понять, как это сделать, надо вернуться к первым принципам, к смыслу нашей жизни. И надеюсь Термен нам, неблагодарным, поможет и в этом, и после своей физической смерти.

Мимолётная встреча с легендой.

Когда сухонький, но, по юношески бодрый старичок скромно вошёл во время Большого Учёного Совета ФТИ им. А. Ф. Иоффе в заднюю дверь большого актового зала и, пересёкшись со мной взглядом, подсел ко мне и стал расспрашивать о том, что уже было на Совете интересного, а затем стал обсуждать со мной текущие доклады я, конечно, не думал, что это какое-то эпохальное событие, ни вообще, ни для меня лично. Я просто на его вопрос ответил, что мне показался наиболее значимым и прозрачным результат лаборатории Ионова, что в вакууме 10^-12 на свежесколотой поверхности кремния уже за минуту образуется моноатомная плёнка окисла. На что старичок как-то буднично, и как мне показалось, скептически, заметил: «Ну, мы это уже давно проверяли».

Потом, уже когда он был на трибуне, я понял - проверяли ещё с Абрамом Фёдоровичем Иоффе - а тогда мы с ним просто тихо продолжили обсуждение текущих докладов. Эта наша беседа продолжалась до официального конца Учёного Совета, но, сколько времени - затрудняюсь сказать, так как она шла свободно и легко при полном взаимопонимании, что лично мне приходилось с годами испытывать всё реже и реже, да и то лишь в кругу друзей молодости.

Мы, как мне показалось, оба просто жили текущим моментом общения, а всякие-там условности: возраст, научный вес и социальный статус, нас не касались и не отвлекали. Нас обоих интересовало ПОНИМАНИЕ ПРИРОДЫ и то, что нарисованные в наших головах картины ПРИРОДЫ во многом были похожи, а недостающие фрагменты – пустоты – легко вставлялись из картины собеседника. Именно это нас тогда интересовало и радовало. Даже иногда проскальзывающие у него его скепсис и ирония были для меня «правильные». Я сам привык, если соприкоснулся с новой проблемой делать проверку даже общепризнанных результатов на соответствие первым принципам, и если сталкивался с противоречиями, то перелопачивал всё до основания.

Мой собеседник, к моему удивлению, делал у меня на глазах то же самое. Только если на меня, как ни крути, хоть как-то, но «давление» авторитетов сказывалось, то он был совершенно свободен в своих суждениях. Я сам уже начинал относиться скептически ко многим современным публикациям, так как не находил в них «крупицы мысли», а видел тупое использование известных, узаконенных алгоритмов. Но у меня оставалась всё таки тень сомнения – как я и сказал, например, Сан Санычу Каплянскому: «Я НЕ ПОНИМАЮ, почему целые заводы и институты занимаются селективной керамикой, когда по закону Кирхгофа надо взять прозрачный кристалл». Термен был, даже «подозрительно», свободен от этого «НЕ ПОНИМАЮ» и легко показывал, что не понимает сам докладчик.

Я сам сталкивался иногда со скепсисом пожилых учёных к современной науке, который был часто обращён и ко мне, особенно если я критически проанализировал то, что для них было абсолютно правильным. «Умные люди» мне даже советовали: «Не трогайте прах патриархов», даже когда я говорил: «Они бы уж точно обрадовались, что я расширил их представления». Над ним это тоже не довлело, и по естественной, возрастной причине – для него многие из патриархов были «мальчишками», и по складу ума – он мгновенно, у меня на глазах, делал проверку давно «узаконенных» закономерностей, на которые ссылался докладчик. Теперь я понимаю, как дико повезло всем, в том числе и мне, кто хоть ненадолго, лично пересёкся с Терменом.

Я с удивлением увидел, как вспыхнули глаза у представителя гензаказчика, человека лет на десять моложе меня, когда, полдня проговорив с ним в моей, заваленной приборами комнате, я сказал, что у меня ещё много незавершённых дел, в том числе и статья о Термене. Он просто воскликнул: «Так я же когда-то с ним вместе отплясывал на вечеринке со студентами физфака МГУ». И обещал мне постараться найти кого-нибудь из тех студентов физфака, кто с Терменом тесно общался. Даже когда Жорес Алфёров, въехавший на должность директора ФТИ на белом коне (в прямом, не в переносном смысле) сказал, что нас должен был посетить уникальный человек, создатель терменвокса, профессор Термен, который ещё до революции построил с Бонч-Бруевичем первую в России радиостанцию под Гатчиной, но он старый и, видимо, не смог прийти, а мой собеседник поднялся и сказал: «А я здесь» и, после приглашения на трибуну, будничным тоном, как мне показалось, часа два нам рассказывал невероятные вещи, я и тогда не думал, что эта встреча сильно повлияет на мою судьбу в науке.

А тогда я затаив дыхание слушал, как он рассказывал как о само-собой разумеющемся, как они с Абрамом Фёдоровичем ставили фундаментальные эксперименты ещё в Политехе. А затем нашли единственный, бегающий в 1918 году по Петрограду грузовик, чтобы привести к Ленину ещё громоздкий, похожий на пианино один из первых его терменвоксов, чтобы продемонстрировать тому наглядно возможности науки. Что Ленин немного умел играть на обычном пианино и что ему не составило труда быстро научить того играть на терменвоксе, не нажимая, а поднося пальцы к клавишам. Что Ленину эта демонстрация очень понравилась, и он подписал указ о создании Института. Затем Термен коснулся физических экспериментов уже в ФТИ с ультразвуком и биологическими объектами. И это в начале двадцатых годов прошлого века.

О биофизике вообще заговорили лет через 40-50 (в частности, сын директора Ботанического сада в ещё в дореволюционном Питере, участник курчатовской команды Анатолий Регель, жалел в восьмидесятых годах прошлого века, что после войны не продолжил те биофизические эксперименты, а «ушёл» в полупроводники. Нобелевку за подобные исследования физикам дали лишь лет через 60 лет.

«Мы, - сказал Термен, - уже в 1924 году научились с Абрамом Фёдоровичем сохранять жизнь в тканях, и когда пришла телефонограмма из Москвы, что Ленин умер, то мы дали ответную телефонограмму, что срочно выезжаем, и Ленина до нашего приезда не трогать. Мы всё приготовили, чтобы сохранить жизнь в мозгу Ленина для потомков».

Но, сказал Термен, к нашему приезду Ленина уже убили – его мозг заспиртовали. Адфёров при этих словах Термена не на шутку испугался и, вскочив, стал говорить, что Термен стар, устал и на этом доклад надо закончить. Термен, понимающе, с улыбкой возразил Алфёрову (скорее всего первый, после вступления того на должность директора), что он прекрасно себя чувствует. Не стал добавлять, что приехал со студенческой вечеринки, а просто продолжил рассказ о фактически своей жизни, тождественной истории создания принципиально новой техники и эпохальным событиями. О биологических опытах, после описанных выше событий, он не вспоминал (судя по всему, на эти опыты было сразу наложено табу, по крайней мере, в открытой науке). Он рассказал о своих первых опытах с ультразвуком, которые, судя по применению созданных на их основе устройств, были завершены в более закрытых организациях, чем ФТИ.

Тенрмен рассказал, что ещё до войны были создано и подслушивающее разговоры (в посольстве США) устройство, считывающее со стекла информацию с помощью узконаправленного звукового луча, и первые «телевизоры» у которых развёртка была засинхронизирована со сканированием таким ультразвуковым лучом. Такие «телевизоры» ещё перед войной были установлены и у мавзолея Ленина, и на отдельных участках границы. Лишь спустя много лет после войны эти «телевизоры» были заменены на обычные видеокамеры и на тепловизоры, а после создания инфракрасных лазеров, подслушивающие устройства перешли на использование инфракрасного луча. Судя по всему, разработанные Терменом радио- и ИК-устройства, остаются актуальными в оборонке до сих пор, и поэтому он о них практически ничего не рассказывал.

Рассказывал о том, что было хорошо известно во всём мире, но не у нас. О том, что под видом эмигранта-торговца терменвоксами он был направлен в США для технической разведки. О том, что у него был там двухэтажный особняк, в котором весь первый этаж занимал танцевальный зал, в котором в центре он разместил разработанный уже в Штатах терменвокс в виде маленькой круглой площадки, преобразующей телодвижения его «командировочной» жены, негритянки-танцовщицы, в музыку, что к нему заглядывал и Эйнштейн и измалевал все стены танцевального этажа элементарными геометрическими фигурами. Называл много и других фамилий «великих» и «сильных» мира того, вовлечённых им в свою орбиту в США. И что из этого круга ему не составляло труда получать информацию о самых последних достижениях американцев в области науки и техники.

О том, что он легко и непринуждённо вовлёк в свой круг и американских политиков, я узнал гораздо позже. А тогда, он с улыбкой поведал и о том, что его упаковали в грузовой контейнер и срочно вывезли назад в СССР, и сделали заключённым, после того, как послал куратора подальше, когда тот передал приказ: «Пролезть в ангар и измерить диаметр выхлопной трубы новейшего американского истребителя. Я сказал куратору, что мне легче самому сконструировать более скоростной самолет, а когда меня вернули в СССР, мне дали в подручные Королёва и Туполева. И первые свои модели они делали под моим руководством: пилили фанеру по моим эскизам, строгали».

Если бы я с ним только что не обсуждал последние достижения физтеховской науки, я бы подумал, что старик рехнулся. Но мы только что с ним были в состоянии полного взаимопонимания по конкретным научным вопросом. Поэтому я просто откладывал в памяти «проверочные» вопросы, которые, к сожалению, задать после доклада не довелось.

А под конец Термен совсем ошарашил заявлением, звучащим как крамола в уже высокомерно трусливо нигилистически настроенной по отношению к советской власти академической среде, что уж теперь скрывать – теперь за это хвалят. Он сказал: «Самые счастливые годы моей жизни - это когда я был заключённый. Весь полуподвал на площади Дзержинского в Москве был в моём распоряжении. Полковники КГБ мгновенно доставали мне любую требуемую деталь, любой транзистор».

И хотя другой наш легендарный соотечественник Лосев разработал транзистор ещё до войны, и до войны ещё демонстрировал Абраму Фёдоровичу Иоффе транзисторный приёмник «Кристадин», который, что греха таить, просто не понял значения, сделанного Лосевым открытия и не принял его в Физтех (считаю это «прокол» Иоффе похлеще чем увольнение Ландау), в то время я знал мало людей старше меня (единицы), владеющих транзисторной техникой. А тут, «древний» старик, судя по всему, этой техникой не просто владеет, но и творил её на самом высоком уровне уже многие годы.

Прежде чем продолжу о Термене – пару слов об Олеге Лосеве. Сын крупного советского разработчика микроэлектроники, разработавшего самый массовый советский транзистор П-14, Дмитрий Карпов, после обсуждения научных проблем за шашлыками на берегу карьера напротив нашего филиала, прислал мне неплохую ссылку по истории полупроводниковой электроники, из которой опять же видно, что о других мы знаем лучше, чем о себе, и хуже, чем другие знают о нас. Конкретно о Лосеве там немало правильной и полезной информации, но упущенный «малюсенький» нюансик в общем контексте даже этой неплохой статьи отводит ему малозначительное место, хотя упомянутые в статье нобелевские лауреаты за транзистор специально приезжали в СССР для встрече с «отцом транзистора» Лосевым.

А выброшен из статьи казалось бы пустяк, о котором и рассказывать то не совсем прилично, но этот ПУСТЯК – ТРЕТИЙ ЭЛЕКТРОД, алюминиевый, который Лосев искоркой приваривал к крупинкам карбида кремния, которые он выбирал из отходов производства абразивных материалов на заводе «Ильич». В этой «грязи» Лосев усмотрел, как рассказывал Рывкин, что есть области голубого цвета и жёлтые, связал их цвет с разным типом проводимости и, обнаружив особенности протекания тока через границу голубой и жёлтой областей, сумел приварить прямо к ней электрод и управлять ОСОБЕННОСТЬЮ протекания тока через эту границу. И если формально подходить, то тот набор правильных (фактически соответствующих квантово-механическому описанию) слов, который употребили нобели, Лосев не употреблял. Этот «правильный» язык ещё не был написан.

Но была МЫСЛЬ Лосева, которую перевели на этот язык нобели. Фактически Лосев:

1- открыл «ДЫРКУ» в полупроводниках,

2 – открыл «p-n переход»,

3 – открыл «ВАХ p-n перехода»,

4 – открыл «Управление ВАХ третьим переходом в области границы p и n-областей – по сути, ТРАНЗИСТОР»,

5 - открыл лучший материал для контактов на карбиде кремния (точного расчёта, почему алюминий для контакта лучший, так и не сделано до сих пор), причем Лосев нашел его в «грязи», а не как потом нобели – в лабораторно выращенных образцах,

6 - поняв суть обнаруженных им эффектов, создал на их основе прибор, который назвал ТРАНСФОРМАТОРОМ СОПРОТИВЛЕНИЯ (сокращённый перевод – транзистор) и нашёл его правильную схему включения как токового прибора, тогда как и нобели, и вся теория транзистора пошли «лёгким» проторённым путём, описывая работу транзистора по аналогии с работой уже известной вакуумной лампы – полевого прибора. Вот уж действительно по Фейнману: почесали правое ухо левой рукой.

7 - собрал ещё в тридцатые годы транзисторный приёмник.

8! – Лосев обнаружил эффект обратный фотоэффекту, за который Эйнштейн получил нобелевскую премию: при протекании тока определённой полярности через p-n переход происходит излучение света – и создал первый в мире СВЕТОДИОД.

Олег Лосев был достоин восьми Нобелевских премий!

Но возвращаясь к Термену… (Скольких Нобелевских премий был достоин Лев Термен - даже страшно подумать!). Мои мытарства, рассказывал Лев Сергеевич, начались, когда меня «реабилитировали». И рассказал байку, как он поцапался с завхозом Консерватории, где в полуподвале ему первоначально, после реабилитации, удалось приютить маленькую лабораторию и что ему, после того как его оттуда выгнали, удалось пристроиться в МГУ. О том, что этим событиям предшествовала публикация в США статьи о том, что легендарный Термен оказывается жив и работает в СССР, он не говорил, так же как и о том, что «отцы-основатели» электронной музыки мечтали с ним встретиться (и иногда встречались) – тоже не упоминал.

Даже поняв, из доклада Термена, что МЫ – это он с Абрамом Фёдоровичем Иоффе, с которым он тесно сотрудничал аж в начале века, я думал не о самом факте нашей встречи с ним, а об открывшихся для меня в его докладе к нему вопросах, на которые я уже не мог сразу получить ответ от него и на которые мне уже пришлось, спустя годы, отвечать самостоятельно. А в момент его выступления с трибуны, когда зал ржал над буднично обронённой им фразой «Эйнштейн был хороший человек, но как физик был слабоват, и я его выгнал», я думал: «Вот опять, но не два автора книг об одном и том же эффекте говорят разное, а два корифея науки, общаясь лично, всё же не смогли полностью понять друг друга. Раньше я знал это только из описания дискуссии Бора и Эйнштейна, теперь слышу из уст человека, в беседе с которым только что не возникло даже тени сомнения в полном взаимопонимании описания Природы».

Этот, «проживший» наукой около ста лет человек, за относительно непродолжительный срок пребывания на Учёном Совете просто и ясно открыл мне глаза на многое. На многое из того, что я уже формально знал, но, либо идеализировал, либо недопонимал. На многих, кого я знал, но относил к «небожителям» и даже не думал пытаться их полностью понять, в том числе – и среди сидящих в зале. Но именно они – «небожители», через свои книги, потихоньку оставались моими основными собеседниками.

Научная среда застойного периода вырождалась. Если бывший аспирант МГУ, доцент Альгес Пескарскас, подсевший к нам, ещё студентам Политеха, приехавшим в 1970 году к моему приятелю Мише Лякосу в гости в Вильнюс сказал: «Вы видимо питерские студенты, наши о науке в кафе не разговаривают», то видно, что эрозия научной среды началась давно. И не только в национальных научных центрах, как Вильнюском университете или, например, на Киевском реакторе, где 60% рабочего времени занимали у сотрудников разговоры об урожае яблок и о поросятах, но, сотрудничая со многими организациями, я видел эту тенденцию и в Москве, и в Питере, и в Краснодаре, и в Тюмени. Знаю случай, когда человека в Питере даже уволили (по уголовной статье) за то, что он старался на работе заниматься наукой, а не был «как все».

Если в молодости рабочий день у нас начинался с «кофейного научного семинара», что осторожный Лазарь Соломонович не приветствовал, но и не запрещал, то постепенно это ушло «совсем в другую степь», а на изредка проводимых семинарах, с уходом со сцены корифеев, способных быстро/легко и, в тоже время, глубоко вникать в разные тематики, научные доклады выродились либо в научно-технические отчёты, либо просто в дрессуру выступления очередного кандидата в кандидаты физ.-мат. наук. А тут, ко мне, на Учёном Совете подсаживается весьма пожилой человек, который легко, по юношески мыслит, но не по юношески сведущ практически во всех докладываемых тематиках, с которым говоришь, как с ожившим автором заинтересовавшей тебя научной книги. И главное, без всякого надувательства щёк и важничанья.

С молодости, «поиграв» с профессорами математики, я достаточно свободно общался и даже дискуссировал со многими, тогда уже продвинутыми учёными, и приходилось сталкиваться с ситуациями, когда, не имея ответа на мой, по моим понятиям - элементарный вопрос или возражение они, не редко, отправляли к своей статье или книге. С Терменом же этих проблем просто не возникало – его тихие комментарии к докладам выступающих и ответы на мои вопросы были словами человека, который ВИДИТ, как устроена ПРИРОДА. Конечно, меня резанула его шутливым тоном брошенная фраза, что его лабораторию, первоначально ютившуюся в полуподвале консерватории, выкинул завхоз, с которым он поссорился, и он перебрался в полуподвал МГУ. Но это, я подумал уже в прошлом. Теперь, когда для своего паблисити его приглашает директор, всё изменилось. И воспринял, в какой-то мере естественно, что после доклада алфёровские холуи его отгородили от крепостных физиков, в том числе и от меня. Кто я – рядовой научный сотрудник, и кто он – Великий Термен. Знай я тогда реальное положение вещей, в какой изоляции он находится, «прорвать оцепление» для меня было не проблема и я, конечно, нашёл бы способ с ним связаться, чтобы продолжить общение и получить готовенькие ответы на вопросы, которые решал сам, и на вопросы, которые он мне оставил. А таких было немало.

Термен открыл мне глаза и на проблемы, которые он сам либо не смог решить, либо не смог оценить, отмахнувшись от них, как от не очень интересных, неважных. Так, в частности, рассказывая (уже с трибуны) о своём общении с Эйнштейном, он упомянул, что тот обратился к нему с просьбой озвучить (с помощью терменвокса) элементарные геометрические фигуры. Термен своим терменвоксом и Ленина поразил настолько, что в тяжелейший 1918 год тот подписал указ о создании нашего Физтеха, а во время «командировки» в Штаты далеко продвинулся в разработках: терменвокс, на котором отплясывала его «командировочная» жена-негритянка, превращал её телодвижения в МУЗЫКУ.

Не знаю, что за «терменвокс» демонстрировали на Сочинской олимпиаде (наверное, обычно используемый сейчас музыкальными группами воющий «Ус»), но если бы это был терменвокс в духе Термена (в продолжение и развитие его идей, а не сделанная им ещё до революции замена клавишей сенсорами), то терменвокс мог бы уже озвучить много музыки, застрявшей у многих в голове, в частности в моей, стал бы МУЗЫКАЛЬНЫМ ГОЛОСОМ любого, даже безголосого, которому медведь наступил на ухо.

Понимание произошедшего пришло лишь со временем. А на Учёном Совете, когда Термен говорил уже с трибуны, я ещё просто пытался вникнуть в суть происходящего: скромный старичок рассказывает практически невероятные, почти сказочные вещи, но легко и просто их обосновывает принципами физики. Сейчас немало развелось околонаучных болтунов, и среди научного официоза, и среди строителей вечных двигателей, но в их «научных» обоснованиях я через фразу вижу ошибку в суждениях, а у старичка за два с лишним часа – ни одной.

Я и сам, бывало не раз, с первой попытки попадал в десятку. Но, если это было в прямом смысле, например, на баскетбольном поле - на спор повернулся спиной к кольцу и «из под юбки», через себя бросил мяч в корзину со своей половины поля, или на экзамене по матфизике у «жуткого» профессора Русанова - за минуту не отходя от него изчиркал формулами две страницы и первым вышел с экзамена, то подтверждение было сразу: мяч в корзине, а пятёрка в зачётке. А вот в переносном смысле – высказанная идея находила понимание и признание иногда десятилетия, как та же гигантская пространственная дисперсия в несоразмерных кристаллах и локальные термо-ЭДС. И теоретическое обоснование, и прецизионные эксперименты, и макетирование у меня занимали много времени и требовали больших усилий. А старичок, легко и просто рассказывал о том, что возникла идея и, он сделал прибор, ракету, самолёт. Мелькнула даже трусливая мысль, что я поздно родился. Но я отогнал её – Термен обозначил немало проблем, которые ещё предстояло решать. Да и жизнь-перестройка их добавила, и эти «перестроечные» проблемы невозможно правильно решить без учёных.

Некоторые последствия мимолётной встречи с Терменом.

Первое серьёзное осмысление и самого факта встречи с Терменом, и рассказанного им возникло спустя некоторое время, при решении графико-музыкальной задачи (полученный результат-алгоритм впоследствии был использован для создания новых музыкальных звуков и прошёл «испытание» на сыне-пианисте). В несколько снобистском замечании Термена об Эйнштейне я увидел не его неспособность понять другого корифея (в это я, после беседы с ним просто не верил), а просто его нежелание отвлекаться от интересовавшей его тогда проблемы.

Термен просто даже не думал о том, что стоит за просьбой Эйнштейна озвучить элементарные (статичные!) фигуры на его терменвоксе, способном уже превращать гармонию великолепных движений танцовщицы в музыку. В книге Эйнштейна «Физика и реальность» я нашёл, в общих чертах, ответ на мучивший меня вопрос: «Какой вопрос мучил Эйнштейна?» Почему применённая к статике динамика терменвокса могла что-то подсказать для понимания Природы?

Дело, как понимаю, в эйнштейновском представлении о Природе как о сложной гармонии, как о сложнейшем музыкальном произведении ни на йоту не нарушающем гармонию заложенных в него принципов. Так вот, Эйнштейн нашёл в «хаосе» проявления и описания Природы скрытую до него гармонию: эквивалентность массы и энергии. Это сократило число ортов, необходимых для описания пространства Природы, но время, определяющее динамику координат, вошло в систему уравнений криво, негармонично, комплексно, что наводило его на мысль, что что-то упущено в том плане, что Природа более (глубоко) гармонична, чем описание её теорией относительности. Что есть ещё не понятый орт эквивалентности пространственной гармонии и временной.

В том, что «чувствовать» музыку я могу, меня окончательно убедил сын-пианист, когда на моё замечание по его показательному выступлению на концерте выпускников Школы Пианистического Искусства, которую он когда-то закончил, он сказал: «Я не думал, что ты так глубоко чувствуешь музыку». Поэтому, считаю, что имею моральное право попытаться физически определить, что такое музыка - это не просто звуки на определённых частотах, не механические резонансы определённых частот. Обсуждения с сыном-пианистом, увлёкшимся в то время электронной музыкой, подтвердили, что у всех людей на земле есть общий инвариант музыкальных частот – ноты едины для всех, только у некоторых народов отдельные ноты заменены паузами: сын сыграл на пианино европейскую пьесу, а поджав пару пальцев – получил из неё китайскую. Едины ноты, в первую очередь, по базовой частоте – сместив базовую частоту мы получим какофонию.

Но главная физическая «хитрость» музыки не в том, что конечно важно, какие в музыкальных нотах обертона, которые тоже содержат инвариант, хотя насколько отличаются у разных инструментов легко видно на осциллографе: у скрипки практически чистая пила. В этих физико-музыкальных вопросах мне помог разобраться талантливый химик и технолог, а за одно – актер Еврейского Театра Саша Фокин. Работающие в ФТИ хорошие химики вообще широко владеют основными (базовыми) представлениями физики, и свои сложные умопостроения и математические расчёты я не раз проверял «на нём» на предмет противоречивости стандартного, узаконенного описания природы. Так вот, вывод из проведённого анализа следующий: музыка - это гармонические (в описанном смысле) звуки, переходящие в другие гармонические звуки ГАРМОНИЧНО.

А затем, так совпало, для меня был просто шок – я даже поехал после этого доклада на нобелевских чтениях на метро в противоположную от дома сторону. То, что я пытался понять с позиции: заложенная в музыке гармония является проявлением неких инвариантов высшей нервной деятельности - после доклада нобелевского лауреата об обнаружении МУЗЫКИ в отдельной клетке, стало понятно, является более глубоким. Эйнштейн пытался «гармонизировать» описание неживой природы, но возможно, для начала нам надо попытаться «гармонизировать» самих себя. Саму разумную деятельность человека никак не свести к пещерным рефлексам. Рефлексы сами являются лишь грубой «попыткой» природы «организовать» гармонию более глубоких процессов, и именно эти глубинные процессы привели к возникновению жизни.

При обсуждении в «нобелевской» курилке связи открытия «музыки клетки» с идеями профессора Термена с нобелевским лауреатом Бобом Лафлиным, которому я рассказал, что графическо-музыкальную задачу Эйнштейна, которую Термен отказался решать, я решил и продемонстрировал музыкантам не только звучание элементарных фигур, но и, скажем, окружность, заполненную градиентом цвета, и музыканты, ищущие новые музыкальные звуки, созданные по «переадресованной мне» просьбе Эйнштейна звуки признали музыкальными, Боб мне похвастался (не Агапьев, как раньше, а Лафлин), что подошёл с другой стороны для реализации идеи Термена и создал в Стэнфорде лабораторию математической музыки.

Когда я дал сыну присланные Бобом ноты математической музыки, то он проиграл и сказал: «Написано всё правильно, строго по правилам, но души нет». Думаю, что музыка, которая лилась из терменвокса во время его концертов в Париже, собиравших аншлаги, и музыка, лившаяся из музыкальной танцевальной площадки на которой отплясывала его американская «командировочная» жена, брала за душу. Так что даже самая «примитивная» идея Термена пока не повторена полностью, а лишь действительно примитивный её фрагмент реализован в выпускаемых терменвоксах.

Но нам приходится лишь догадываться, какими идеями Термен блистал-делился с элитой американской науки, искусства и руководителями США, так как согласно его КГБшной легенде скромный торговец пусть и интересным, собственной разработки, но конкретным музыкальным инструментом собрал вокруг себя практически весь цвет американской нации. И отнюдь не из-за природной обаятельности и сексуальной активности, как Зорге. Сам Эйнштей обращался к нему с научными вопросами. Незавербованная чёрная балерина с радостью согласилась стать его женой и! её, рядом с ним приняли в «высшем американском обществе». Рузвельт обращался к нему за советами и потомственный номенклатурщик Жорес Алфёров для повышения своего паблисити приволок его в ФТИ, как мартышку. Но – мы с ним встретились! И эстафетную палочку «серебряного века» науки Термен успел мне передать. И с годами только осознав это, теперь я считаю своей обязанностью её передать новым поколениям Человека Разумного.

Но глубокое осмысление произошедшего во время встречи с Терменом произошло фактически лишь после того, как я сам разобрался в причинах и последствиях кризиса современной науки. Хотя можно сказать и наоборот – Термен помог разобраться и в причинах этого кризиса и проблемах наномасштаба, на котором зародилась и зарождается жизнь, так как вынесенное в заголовок статьи название - СМЫСЛ ЖИЗНИ - мгновенно всплыло у меня в голове, когда меня попросили описать свою встречу с ним. Сам он говорил буднично-иронично о своей жизни, которая была заполнена до невероятной степени созданием принципиально новых приборов и технологий, к тому же весьма специфичных. Меня даже резануло, как он с трибуны буднично констатировал смену своих трёх жён. А так как воспоминания о собственных гормональных бурях ещё были свежи, то я подумал: «Вот передо мной человек, которого увлечение наукой и техникой довело до ручки: просто превратила в робота-разработчика».

Но что-то мне говорило, что это не так. Ведь не это я чувствовал, когда с ним беседовал, да и не сможет робот сделать принципиально новое, да и не будет к роботу обращаться Эйнштейн. Тогда я ещё не знал, что он собирал полные залы на свои концерты в Париже. Что он, уже совсем не молодой, отплясывал на студенческих вечеринках. Теперь же, когда я для себя уже открыл и то, что занимаясь преимущественно наукой ты в «научной» среде застойного периода «свой среди чужих и чужой среди своих», Термен, осознавший это гораздо раньше меня и испытавший это «на собственной шкуре», втоптанный в грязь в прямом и переносном смысле, испытывал весьма противоречивые чувства, когда проходимец приглашает его в «свой» институт, который был создан при его поддержке Иоффе перед Лениным. И понимал опасность, исходящую от подросших сынков и дочек номенклатуры, которая уже жила всем штатовским и не мечтала даже о таком, как у него было, мировом признании своих заслуг в науке и технике, а о ресторане на Бродвее и о Нобелевской Премии «по правилам», а не по достижениям. А даже просто «засвечивание» его, как «живой укор» втюхиваемым в сознание людей ценностям, несло реальную угрозу.

После американской статьи, что этот Человек Эпохи жив и работает в СССР, разгромили его лабораторию, а после создания российскими активистами Термен-центра (он лично противился высвечиванию своего имени в названии) и этот Центр «неизвестные» разгромили, инструменты сломали, документы украли. Всё указывает на то, что это сделали спецслужбы, но тайно даже от большинства своих коллег, лично знавших Термена и знавших истинную ему цену.

Специфика моих собственных разработок-изобретений такова, что я стараюсь использовать упущенные до меня возможности реализации первых принципов физики (ранее из физических букварей, теперь обнаруженных самим на наноуровне). Дальнейшее развитие, «вылизывание» найденной идеи реализации меня не очень интересовало и, я это оставлял для «ящиков», за что меня иногда поругивали. «Ты бы мог на базе каждого своего изобретения оформить штук пятнадцать» говорили мне и в Физтехе, и в ящиках. Но я отвечал, что мне это и неинтересно и просто помешает и в поиске новых идей, и в разработке на базе уже найденных идей устройств, пока еще не реализованных «в металле».

В этом плане и в докладе Термена меня интересовали принципиальные стороны его научно-технической деятельности и созданных им устройств. В этом плане я, просмотрев некоторую информацию о Термене и о его терменвоксе, увидел немало противоречий и неточностей в приведённых ранее материалах. Об этом я сделал приписки-замечания к статьям, в частности в Википедии, которые привожу ниже без изменений, так как в «открытой» Википедии уже не раз замечал исчезновение статей. Не исчезает лишь статья о несуществующем графене. Приведённые ниже дословно мои приписки, повисев некоторое время в Википедии, тоже исчезли из неё.

К статье о терменвоксе в Википедии.

Из того, что нам рассказывал сам профессор Термен на Большом Учёном Совете ФТИ им. А. Ф. Иоффе никак не следует, что все созданные им терменвоксы ограничиваются описанной здесь схемой построения. Один из первых терменвоксов был похож на пианино, и датчики под клавишами были ёмкостные. Именно с этим инструментом (созданном ещё до революции) он приехал к Ленину в 1918 году вместе с Абрамом Фёдоровичем Иоффе. Ленин, как рассказывал Термен, немножко играл на пианино, и Термен легко его научил играть на терменвоксе. Эта игра так понравилась Ленину, что он, не смотря на все трудности 1918 года, подписал указ о создании нашего Физико-Технического Института, ныне им. А. Ф. Иоффе. Но главное даже не конструкция терменвокса, а идея создания с помощью электроники МУЗЫУАЛЬНОГО ЗВУКА, реализованная Терменом. Так для своей «командировочной» в Штатах жены, негритянки-танцовщицы, Термен сделал небольшую круглую танцевальную площадку, которая преобразовывала движение её тела в МУЗЫКУ. Идею терменвокса тогда понял Эйнштейн и, поэтому обратился к нему с просьбой преобразовать элементарные геометрические фигуры в звуки, именно музыкальные, так как Эйнштейн, найдя связь энергии и массы, искал общую пространственно-временную гармонию! Идею терменвокса понял нобелевский лауреат Боб Лафлин, создавший в Стэнфорде лабораторию математической музыки, рассказавший мне об этом во время нашего обсуждения обнаружения МУЗЫКИ в отдельной клетке (тихое адажио продемонстрированное нам в докладе другого нобелевского лауреата и в звуке, и в нотной записи).

К биографии Термена в Википедии.

Из того, что нам рассказывал сам профессор Термен (см. моё добавление к статье «терменвокс»), Термен был направлен в США под видом эмигранта, торговца разработанными им терменвоксами. Но профессор Термен не просто изобретатель, а выдающийся учёный, создавший много уникальных устройств (и не только – его биологические опыты!, на базе которых он пытался спасти жизнь в мозге Ленина) на базе первых принципов физики. Когда Эйнштейн попросил помочь его найти пространственно-временную гармонию и озвучить элементарные геометрические фигуры, Термен, как сказал нам: «Эйнштейн был хороший человек, но как физик слабоват и я его выгнал – он измалевал мне геометрическими фигурами весь танцевальный зал, преобразующий движения тела в МУЗЫКУ». Сам Термен нисколько не сомневался в своих способностях как учёного, но учёного, который свои идеи-находки проверял через действующие приборы, машины, методики. Его учениками были Королёв в области ракетостроения, Туполев в области самолётостроения, его опыты по сохранению ЖИЗНИ в «законсервированных» биологических объектах на сто лет опередили время. А с тем же ракето/самолётостроением ему пришлось соприкоснуться, так как он, будучи с Штатах, послал к чёрту куратора-особиста, который передал приказ пролезть в ангар и измерить диаметр выхлопной трубы новейшего американского истребителя. Тогда он и был переправлен назад в СССР в грузовом контейнере, уже как заключённый.

Забытый гений.

Вруны, сами ничего путного в жизни не сделавшие, сейчас говорят, что мы всё позаимствовали у американцев и Европы. Но эти вруны просто не знают и не ценят таких как профессор Термен, таких как Генерал Наших Звёдных Войн Гнев Иванович, которые просто смеялись над американскими достижениями.

Как уже писал, меня интересует, в основном, принципиальная сторона вопроса или идеи устройства. Из того, что я вынес принципиально меня заинтересовавшего с доклада самого Термена, немало противоречащего с краткой его характеристикой как скромного изобретателя терменвокса, чуть ли не под руководством Абрама Фёдоровича Иоффе. Сам бы Абрам Фёдорович, будучи очень щепетильным в вопросах научной этики и пресекавший все попытки вписать его в соавторы книг своих действительно учеников, думаю, оскорбился бы такой попыткой его возвеличивания, такому посмертному подхалимажу. Именно Термен помог Абраму Фёдоровичу убедить Ленина в необходимости создания нашего, во много уникального института и, одним из весомых, для Ленина доводов была демонстрация терменвокса, созданного, как говорил Термен, ещё до революции. Кроме того, Термен рассказывал, что ещё до войны им был создан своеобразный ультразвуковой телевизор, и на этом же принципе, подслушивающее устройство. До войны ещё речь не шла об использовании инфракрасного узкого луча и чувствительных инфракрасных детекторов: их не было создано, а узкополосных ИК-излучателей – и подавно. Термен рассказал, что сканирование в устройстве – аналоге современного дистанционного тепловизора - осуществлялось коротковолновым ультразвуковым лучом, отражённый сигнал которого синхронизировался с развёрткой на электронной трубке.

Такие следящие «телевизоры», рассказывал Термен, были запушены в малое производство, и ещё до войны были установлены в охранной системе мавзолея Ленина, а прямо перед войной - на некоторых участках границы. Сфокусированным на окне американского посольства ультразвуковым лучом осуществлялось и считывание разговоров в посольстве ещё до войны.

Когда Термен, работая в США, «поцапавшись» со своим куратором сказал, что может сделать истребитель лучше американцев, он нисколько не блефовал. И будучи хорошо знаком с моделью Циолковского и аэродинамикой, указал стартовые направления, как в развитии ракетостроения, так и реактивной авиации, и даже ракетной ПВО. Более того, в совершенстве владея как ламповой, так и полупроводниковой электроникой, и сконцентрировавшийся при этом на таких разработках, он создал и системы управления ракетами. Только сейчас я вижу возможность поднять современные ракетные средства ПВО выше планки, заданной Терменом.

Термен, будучи патриотом своей страны, с усмешкой относился к своему «аресту» и гонял в хвост и в гриву полковников КГБ, чтобы те помогали быстрее создавать необходимые для обороны (в первую очередь, естественно, от сытых самодовольных американцев – можно глянуть на фото нового посла США в России, который своё дело на Украине уже сделал) изделия. И думаю, что это не просто злой рок, что его во время реабилитации отстранили полностью от науки и техники, отстранили фактически от творческого управления оборонной промышленностью, разрешив заниматься лишь любимой, но игрушкой. Я в этом вижу успех ЦРУ и бездарность нашего КГБ, в первую очередь его руководства, которое, в конце концов, выродилось настолько, что во главе КГБ стал комсомольский функционер и профессиональный провокатор Андропов. Именно он обеспечил и политическую карьеру Меченному-Горбачёву, и его силовую поддержку Внешней Разведкой КГБ в будущем, во время перестройки и развала страны. Если бы научные работы Термена были просто опубликованы, то и тогда бы он оказался несопоставимо выше наших выродившихся академиков. Но Термен и сам беспокоился о безопасности страны больше, чем охранники его разработок, да и академики, чтобы не подвинуться, думаю, приложили руку к его научной изоляции.

Так что для большинства населения СССР этот гений (если вообще знали о нём) до смерти оставался просто чудаком, всю жизнь занимающимся примитивной якобы музыкальной игрушкой, хотя, если бы именно его идеи реализовали, то современные терменвоксы уже давно через мысль управляли компьютерами, что ещё только пытаются сделать.

Воспоминания о Термене, которыми меня попросили поделиться для книги о выдающихся сотрудниках ФТИ им. А. Ф. Иоффе РАН (теперь КАНкан + FBI), всколыхнули целый пласт мыслей, которые, казалось бы, прямо не связаны с Терменом.

Но, видимо, в том и предназначение «ТЕРМЕНОВ» - освещать всё, к чему они прикоснутся своей «волшебной палочкой». Так что статья получилась совсем не о Термене, или не совсем о Термене, а о нашей действительности, о сопряжённой с наукой жертвенности, и о том, как наука наполняет жизнь людей смыслом и радостью. Даже людей, живущих сейчас, в эпоху застоя науки. А как сказал один мудрый человек: «Надо думать о живых!». Надо думать, как сделать так, чтобы мы не потеряли смысла жизни, смысла жизни разумного человека. Обидно будет если у нас в науке останутся лишь неразумные представители Человека Разумного, «смысл жизни» которых в науке определяется лишь пещерным рефлексом, проявлением которого в наше время и в науке стали деньги и власть. А «ТЕРМЕНЫ», гордость нашей науки, опять окажутся на обочине «научной» неживой структуры.

Так что мои воспоминаниям о встрече с создателем терменвокса, лауреатом Сталинской Премии Первой Степени (не за терменвокс), приятелем Эйнштейна, профессором Терменом, которого власть «реабилитировала», а обюрократившаяся «научная» среда выбросила на помойку, направлены на его реабилитацию. И не только научную, но и идеологическую. Когда «цвет» российской науки «громил» социализм, Термен, в 95 лет вступил в компартию. А когда его спросили: «Зачем?», он ответил: «Я обещал Ленину, а так как партии скоро не станет, то не смогу выполнить обещание».

О том, что Лев Сергеевич Термен - большой учёный знали, до его исчезновения - американцы, да Абрам Фёдорович Иоффе. Но научных публикаций из заключения, он, естественно не посылал. Да и его деятельность в заключении больше напоминала деятельность генерального технического идеолога, а секреты СВОЕЙ страны он хранил лучше охранников. Как он сказал: «Самые счастливые годы моей жизни, это когда я был заключенным. Полковники КГБ мгновенно мне доставляли любую требуемую деталь, любой транзистор. А последние годы заключения МОИМ был весь полуподвал в здании на площади Дзержинского в Москве. Мои мытарства начались, когда меня реабилитировали». Боюсь что научные труды профессора Термена до сих пор хранятся в архивах КГБ под грифом «Секретно» (если ещё не переданы/проданы ЦРУ). О том, что он противник горбачёвской перестройки, знали немногие и совсем немногие понимали: «Почему?»

Гениальный Термен со своим личным огромным опытом, конечно, легко усмотрел и подлог горбачёвской перестройки, и грядущие катастрофические её последствия. Но когда научная серость ликовала: «Наконец-то у нас появился умный! ГенСек», а научная бюрократия, пользуясь горбачёвским подлогом, обогащалась, кого там интересовало мнение бедного, скромного, не имевшего практически никакого социального статуса старичка. И хотя он в шутку переименовал себя в «Не мрёт» он, ненужный ни государству, ни обществу, умер. Так что не только непростая жизнь гения Термена, но и его смерть на совести переживших перестройку.

Профессор Лорен Грэхэм, один из ведущих историков науки в мире и главный западный специалист по научной истории России, попытался измерить нас в попугаях – по американским меркам: «Русские часто утверждают, что они изобрели многие ключевые технологии современного мира — лампочку, радио, транзистор, лазер и даже электронно-вычислительные машины. На Западе к этим заявлениям относятся скептически»

Моя добавка: обыватели, не специалисты. Специалисты, получившие Нобелевскую премию за транзистор, приехали в СССР, чтобы найти «отца» транзистора Олега Лосева, но не нашли – он умер от голода в блокаду, не получая даже пайки рабочего. Специалисты, получившие Нобелевскую премию за голографию, приехали в СССР искать отца русской «некогерентной» голографии Юрия Денисюка и нашли его в полуподвальном помещении ГОИ. Специалисты, желавшие посетить русского Николу Тесла, «ожившего» профессора Льва Термена, не только не были допущены в полуподвал Консерватории, где он обитал, но и спровоцировали его выселение от туда.

«Мое исследование российских источников, - говорил дальше Грэхем, - привело к удивительным даже для меня выводам — русские действительно первыми в континентальной Европе создали паровоз и первый в мире тепловоз, первыми при помощи электрических ламп осветили улицы крупных городов, начали передавать радиоволны, построили первый пассажирский самолет буквально через пару лет после полетов братьев Райт (на примитивной этажерке – моя добавка)».

Про Циолковского, так же как и про Термена, Грэхэм вообще «забыл» сказать. Он считает, что научный бизнес сегодня в России и в прошлые эпохи воспринимался и воспринимается как нечто постыдное, особенно среди людей, занятых умозрительным и интеллектуальным трудом.

«Где российские Томасы Эдисоны, Стивены Джобсы или Биллы Гейтсы? (Эдисон, по американским меркам на одной полке с деБилом Гейтсом! – моя добавка). Они были и есть, но ни я, ни вы никогда о них не слышали, так как они потерпели крах при попытках коммерциализовать свои открытия и изобретения в России», — пояснил Грэхэм.

Главная проблема, считает Грэхем, кроется в российском обществе, неспособном ценить предпринимателей и инноваторов. Нам ли этого не знать! Только с маленькой добавкой: российскую науку не способно оценить современное олигархическое правление России, вкладывающее деньги за рубеж через предпринимателей и инноваторов.

Лорену Грэхэму не откажешь в наблюдательности, но его осмысление фактов настолько примитивно-прагматичное (чисто американское), что его необходимо поправить, не только для российской науки, сколько для мировой.

Лорен Грэхэм смешивает в одну кучу, как чукча, всё, что больше «ста». Он говорит о «постыдном научном бизнесе» как о главном двигателе прогресса, забыв, что его естественная для русских «постыдность» и является причиной того, что сами открытия произошли не где-нибудь, а в России. Более того, альтернативный коммерции подход исповедуют выдающиеся учёные во всём мире.

<р>Грэхем говорит о прогрессе вообще, а сам приводит примеры того, как захватывали рынки сбыта, ориентируясь исключительно на бытовые потребности мещан.

При этом, Грэхэм «скромно» умалчивает главное, что само американское государство прагматично нацеливает свои институты ориентироваться на неординарные научные (в первую очередь технические) достижения вне зависимости от их коммерческой привлекательности. Примеров тому масса. Это и государственная политика по закупке «мозгов». Это и пресловутая ДАРПА. Это, в конечном счёте, деятельность комитетов экспертов при многочисленных фондах и для граждан СЩА и с открытым входом для международных контактов. Но прозрачнее можно показать эту ориентацию на «некоммерческие» достижения на личных примерах. Художественно это прекрасно продемонстрировано в фильме «Игры разума». А конкретно это можно продемонстрировать на примере Ричарда Фейнмана и Альберта Эйнштейна.

Пример с Эйнштейном возник из-за того, что в нашей деревушке Мёдуши на день отключили свет и потёк холодильник. Я быстренько набросал схему его переделки, чтобы холодильник мог работать не только от «света», но и на дровах и похвастался своей идеей. Но, порывшись в интернете, обнаружил, что Эйнштейн меня опередил. В тридцатые годы он взял патент в Штатах, на один из вариантов подобного холодильника. Сохранились не только его чертежи, но и фотографии действующего макета. Однако смысл жизни Эйнштейна был не в коммерциализации данного устройства, да и правительство США тоже считало, что не целесообразно ему отвлекаться на это.

Другой пример - Ричард Фейнман какое-то время работал в сугубо закрытой организации, где и так коммерцией и не пахло (за неё просто расстреливали). И вот сидя в столовой, он задумчиво вращал на столе стакан. Увидев это, один полковник подошёл и грозно спросил: Вы чем тут у нас занимаетесь? На что Ричард спокойно ответил, показав на вращающийся стакан: Вот этим! Полковнику потом объяснили, что Фейнман решает проблему спина и чтобы он не мешал ему своими представлениями даже о военном порядке – о коммерциализации «вращения стакана» и речи не шло.

В шкале ценностей Грэхема вообще нет места пострепресированному Термену и, в этом плане российская научная бюрократия, можно сказать, следовала его правилам, отторгнув Термена, посвятившего всю свою жизнь защите страны и привыкшего к тому, что именно страна обеспечит удовлетворение самых элементарных его потребностей. И Лев Термен, и собирающий бутылки Гриша Перельман, решали общемировые проблемы отнюдь не из-за лжеэкономически оценок этих проблем. Подобные лжеэкономические расчёты – это прерогатива общества и, в первую очередь, его руководства.

А как я уже писал, можно сказать, что основная двигающая пружина американцев, обеспечившая ранее и обеспечивающая сейчас пионерское освоение технических идей и разработок – это, то, что не скрывается, но и не афишируется: американская система внедрения достижений науки не противопоставляется бизнесу, а управляет бизнесом. На современном этапе – это экспертные комитеты при различных фондах. Фактически на базе их рекомендаций правительство США регулирует финансовые потоки, направляемые как в большой, так и в малый бизнес. Лично я такие предложения получаю из США еженедельно, но, как и на предложения ДАРПА, ответа пока не даю, «питаясь» иллюзиями, что мои предложения будут востребованы в России. Современная российская аля-чубайсовская экспертиза «выгодных» закупок за рубежом и «выгодных» вложений российских денег в развитие зарубежной науки и промышленности (в том числе и в оборонке) никакого отношения к истинной оценке истинной значимости открытий и разработок российских учёных не имеет. Более того, подобная «экспертиза» сейчас направлена на то, чтобы задушить российских Эдисонов, как, ранее, задушила нашего Николо Тесла – Льва Термена. Неужели Храм Науки, построенный чтобы случайный порыв ветра не задул «светочей знаний», превратился в душный склеп, где свечи гаснут само собой.

Сейчас у меня есть ответы уже и на вопросы, которые тогда у меня не возникли. Это, можно сказать, и подвинуло меня к пониманию современного состояния физики и науки вообще, как застойного. На один из них я уже ответил в статье «Непричесанная физика и частица Бога». А сейчас лишь резюмирую тот ответ.

Лев Термен свободно владел физическими представлениями, можно сказать в них «купался». А Альберт Эйнштейн обращался к физическим представлениям, пытаясь их математически алгоритмизировать (про что он «скромно» умолчал в начале ознакомления научной общественности с СТО об использованных им наработках математиков, и что не украсило его и стало препятствием к его признанию - нобелевку ему дали лишь за фотоэффект). Так вот Термен и разглядел слабость в физических представлениях Эйнштейна, так же как А. Ф. Иоффе отметил в своё время слабость в физических представлениях другого великолепного «алгоритмизатора» - Льва Ландау. При этом, как я уже писал, Ландау, несмотря на всю его взбалмошность и экстравагантность (а может, благодаря этому), сам себе отводил весьма скромное место в составленной им «таблице звёзд» (но не в жизни).

Физических представлений у современных развивателей, открывателей частиц Бога и тёмных материй и энергий, похоже, совсем нет. А есть, как уже отмечал, формулы, которыми якобы заменяют качественное (образное) физическое описание «пойдя дальше Ландау». Но и суть этих формул чисто математически они тоже не в состоянии представить, как тот же Гриша Перельман. Не могут представить отражение специальными функциями структуры нашего пространства. Так что, то, что Наташа Берлова назвала физическим описанием - не более, чем установление эмпирической закономерности поведения у сверхпроводящих вихрей. Матиас, как я уже писал, в своё время написал даже формулу температуры сверхпроводящего перехода для металлических сплавов, но эту формулу теория сверхпроводимости вывести так и не смогла. Возможно как раз потому же, почему и у Натальи только формула – не были учтены инварианты наномасштаба. Ни ранее, когда о них не ведали, ни теперь, когда живущая в узком комфортном мирке Кембриджа Берлова не ведает о том, что делают и пишут в России.

Возник, потом и другой вопрос: почему великий учёный Термен на обочине «науки», и его, как мартышку для паблисити, притаскивает на Учёный Совет шоумен от науки, ставший директором института? А главное, что же из себя представляют эти небожители - жрецы от науки, ничего не сделавшие принципиально нового, мало-мальски сопоставимого с тем, что сделали Ломоносов, Лебедев, Термен, Эйнштейн, Капица, Ландау, но занявшие и «их научные должности» и научные помещения?

А. И. Шелых мне не раз говорил: «Не тратьте, Станислав, вы на эти вопросы силы и время. В физике ещё так много не понятого». Почему то мне кажется, что и Термен сказал бы мне тоже самое. Термен, который видел высшим доказательством правильности своих физических идей работающие приборы. Ответ на этот вопрос связан с тем, в чём не повезло моему поколению, с истоками стагнации научной среды, в частности, в СССР. Конечно, так как Термен «формально» творил будучи «заключённым», то в результате оттепели-реабилитации он вышел из-под стражи, охранявшей в основном его разработки, с «клеймом». Так как мой отец, прошедший три войны «вышел» из армии не с пенсией, а с «волчьим билетом» (вспомнили, что дед был репрессирован до войны и скончался в лагеря), то нашей семье хорошо знакомы перипетии связанные с «клеймом», которые не закончились и после получения «оттепелечной» справки о том, что дело «тройки» в отношении деда прекращено.

Но у нас, в СССР была ещё одна беда, связанная с «золотой молодёжью», которая подорвала науку, экономику и, в конечном счёте, привела к развалу СССР. Наука в СССР до нашего прихода была и в моде, и ежегодно получала новые ставки, и! стала «отстойником» для золотой молодёжи перед назначением на руководящую должность. Моего поколения это тоже коснулось – детей номенклатуры в нашем выпуске по специальной шестилетней бессесионной программе подготовки для науки было тоже немало. Но то ли мне повезло, что это были либо скромные, трезво оценившие свои способности ребята, либо светлые головы, то ли им повезло/не повезло, что они познакомились со мной и стали ориентироваться на моральное право заниматься наукой. Но экономика СССР уже не могла выдержать такого бремени бесполезных, а зачастую, вредных позолоченных начальников, и ставки в науке стали сокращаться. И моё поколение, вынужденное пройти дополнительный отбор (после предварительной сепарации с помощью армии) для поступления в науку, «попало в лапы» уже остепенённых ожидателей повышения в должности. И если эту преграду мне было легко пройти для прямых контактов с учёными старого закваса, то многим моим ровесникам это сделать было просто страшно: их могли раздавить, там где я выдерживал давление. И первый же опрос Совета Молодых (тогда) Учёных выявил, казалось бы, парадоксальную вещь. На вопрос: «Что вам больше всего мешает в работе?», большинство моих сверстников ответило: «Научная некомпетентность непосредственных уже остепенённых научных руководителей». Поколение золотой молодёжи - алфёровых уже блокировало свободное научное общение старой научной школы и молодой, уже делило посты и премии, ведя тем самым и науку и страну в пропасть. А среди моих ровесников активно велся отбор холуёв по «научным» правилам: разрешения на защиту диссертаций и положительные рецензии послушным. Традиции возникшей на волне революционного энтузиазма советской науки, когда мнение академика и младшего научного сотрудника равны, когда главное ИСТИНА, и за неё могли пожертвовать не только годовой премией, но и свободой и даже жизнью, уходили в прошлое. Мы становились «как все», сползая в болото застоя науки во всём мире. И вот результат: Нобелевские премии либо тем, кто толком и не может рассказать о том, что же принципиально нового они сделали в физике, либо пустозвонам. А интеллектуальный центр России выродился в собрание «академиков», озабоченных не научными проблемами, а собственным благополучием.

Закономерности, определившие высокую вероятность моей встречи с Терменом.

Застой в науке прямо связан с застоем в социальном развитии человеческого общества. И в этом плане казалось бы легко свалить все беды науки на социальные условия. Особенно у нас, в условиях эрзац-социализма ранее и в условиях дикого капитализма теперь. Но заниматься умозрительной игрой: «Что раньше появилось на свет – яйцо или курица?» непродуктивно. Продуктивно, на мой взгляд, возложить основную ответственность за общий застой именно на «голову», на Коллективный Разум Человечества, на НАУКУ. Ведь как говорится: «Дурная голова ногам покоя не даёт». И то, что в руководстве самой науки, стало нормой, то, что начиная от лаборатории, кончая президиумом РАН, произошла подмена научных лидеров на дерьмовых бизнес-руководителей и приводит к ситуации «Всадник без головы» как саму науку, так и общество в целом. Ранее я уже упоминал, что мне в жизни повезло и встречаться со многими выдающимися людьми, не только в научной среде, и с некоторыми из крупных учёных и руководителей научно-производственных объединений либо кратковременно, либо многие годы сотрудничать и до встречи с Терменом, и после. Я видел, что у сидевших в описанном ранее «научном отстойнике» «старших товарищей» это вызывало настороженность и злобу. Но мои приоритеты были не области угождения «старшим товарищам» и делания диссертаций, а в области именно тех вопросов об устройстве Природы, с которыми я обращался к специалистам, не взирая на чины и звания. И, как теперь понимаю, то, что легко находил отклик у видных учёных и специалистов на мои обращения, также как настороженность и злоба «промежуточного звена» были вполне закономерны. Постаревшие, но ещё остававшиеся на высоких научных должностях представители «серебряного века» науки уже окружённые научными карьеристами, сами воспринимали как глоток чистого воздуха открытое обсуждение проблем устройства Природы, не обременённой условностями застойного периода науки. Так, пригласивший меня сам для беседы ещё 1975 году академик Владимир Максимович Тучкевич, «пожаловался»: «Тут прибегал ко мне напуганный Вами проходимец, который у меня за спиной стал начальником отдела, подсидев крупного учёного» Так что, теперь я понимаю, дело не только в везении, а в расставленных мною с молодости, естественно, тогда интуитивно, приоритетах, во главе которых я поставил научные. И когда отслуживших в Армии из нашего выпуска «обвинили» в том, что мы за время службы потеряли право молодого специалиста на самостоятельный выбор места работы, а полковник Мозговой, к которому я обратился за рекомендацией-поддержкой, обвинил меня в том, что я не остался в Армии, я не кривил душой когда ему ответил: «Ваше призвание быть военным, а моё призвание быть физиком». И когда, после описанного ранее эпизода «хлопанья дверью» в Обкоме ВЛКСМ в конечном счёте меня «не расстреляли», а срочно убрали проворовавшегося начальника отдела науки и учебных заведений, а обкомовские клерки, включая нового зав. Отделом смотрели на меня уже не как на общественника, а как на перепрыгнувшего их «политика» и заглядывали мне в рот, я, для них неожиданно, сказал: «Я честно Родине отдал 2 года в Армии и уже 6 лет честно тяну лямку общественника, что сильно отрывает меня от науки. А мои приоритеты в науке и я ухожу с должности председателя Областного и Городского Совета Молодых Специалистов», то и в этом случае я нисколько не кривил душой. Для стоящих в «отстойнике» детей номенклатуры такое поведение было немыслимо. И для сына Бехтеревой, Славы Медведева, первым прибежавшим сразу после рекомендации меня в Обком засвидетельствовать своё почтение, и для Жореса Алфёрова, отмечавшего моё появление на Учёном Совете «Вот и общественность нас посетила». Для них занятие должностей (в том числе и в научных структурах), чем больше, тем лучше, т.к. это очки в конкурентной борьбе. И слабым оправданием является то, что декларируются благие пожелания, в том числе и относительно организации науки. Мозги у адфёровых, ковальчуков и им подобных более мелких «научных сошек» работают не в сторону поиска ИСТИНЫ. А зря. С годами, не придерживаясь научных приоритетов, они всё больше уходили от вида Человек Разумный. И если у них в душе что-то сохранилось святое, то в тайне они завидую собирающему бутылки Грише Перельману. Правда Гриша уже не собирает бутылки. Не получивший никакой поддержки от своей Родины, в том числе и от НОР, он получил профессорский оклад от Нанотехнологического Общества Швеции с правом заниматься (в Швеции) чем хочет и, по возможности, помогать шведам, анализировать нано-объекты. Наверное, в выборе научных приоритетов с молодости как базовых мне помогло то, что я старался широко смотреть на жизнь и! любил думать. К этому же, видимо, подтолкнуло, и моё знакомство в 15 лет с работами Альберт Эйнштейна, и наставления тренера боксёрской секции, куда я ходил, чередую вечера тренировок с вечерами «игр» в теорию чисел и множеств с профессорами математики. Тренер говорил: Надо смотреть не на кулаки противника, а на него всего. Удар наносится не кулаком, а каждой клеточкой тела. Эйнштейн говорил, что описание всех физических явлений определяются заложенными в эти описания Едиными Принципами Природы. А так как Эйнштейн на вопрос: «Как ему удалось придумать теорию относительности?» ответил: «Я просто много над этим думал», то я для себя решил, что моя задумчивость (приводящая к паузе перед ответом, иногда раздражавшая быстроговорящих людей), наверное, не самое плохое качество. Процесс думания в перерывах между событиями стал для меня нормальным состоянием (вероятно и во сне). Он приводит и к мысленной дискуссии с говорящим/докладывающим внутри каждой его фразы и возникающие вопросы/замечания приводят как бы сопоставлению сформированных тобою за предыдущую жизнь преставлений с нарисованной вероятной картиной представлений собеседника/докладчика. Так как это выливается в некоторую мысленную дискуссию, в реальности занявшую бы гораздо больше времени, чем время реальной беседы/доклада, то не в живой беседе, а на научных семинарах, покачавшись на стуле обхватив голову руками, или во время общественных выступлений, когда на тебя направлено 2 тысячи пар глаз, прежде чем открыть рот набросать на бумаге некую структуру из вопросов/замечаний по СУТИ расхождений представлений. Процесс думания принципиально отличается от процесса просто слушания/запоминания, т.к. включает в себя анализ, либо в реальном времени, либо в промежутках между событиями. Исключив же анализ из процесса думания, мы перейдём в состояние ортодоксов, к которым обычно относят некоторые политические и религиозные течения, но которые встречаются на индивидуальном уровне весьма часто. Когда я встретился с Терменом, я ещё «не дорос» до приведённых формулировок, но интуитивно уже пришёл к описанной схеме думания «по Эйнштейну» и уже знал о проблемах общения с людьми, представления которых построены не на базе первых принципов, а на базе общеизвестных штампов, «не подлежащих сомнению», исключающих их анализ, в принципе. То, что рядом со мной «единодумец» я понял сразу, как только он подсел ко мне. И это ощущение «единодумца» не покидало меня ни во время нашего личного общения, ни во время его доклада. Практически тождественное видение обсуждаемых/докладываемых предметов было не в конкретных деталях/терминах/закономерностях, а в методе их представления. Это было даже несколько тревожно, т.к. сами с собой разговаривающие люди не вызывают у нас положительных эмоций. А так как я видел его, а не разговаривающее само с собой моё отражение в зеркале, то это был первый звоночек, что наша встреча не совсем случайна. Вынужденные 2 года в лейтенантских погонах (не скрою, первоначально я это воспринял если не как трагедию, то, как серьёзное испытание, перед тем как с головой окунуться в науку) видимо, эту мою тенденцию думать ещё усилило, т.к. оторванный от конкретной экспериментальной деятельности на боевых дежурствах в срочно построенном на Хехцирском хребте у китайской граници дощатом ДКП, и в 50-градусную жару, и в 43-градусный мороз я не расставался с «Принципами квантовой механики» Дирака и с «Теорией многообразий». Поэтому для меня было естественно и на семинары лаборатории с сугубо прикладным названием «Физика термоэлементов» приглашать докладчиков «со стороны», как, например, талантливого, тогда молодого теоретика, ныне оппонента Хигсса, Мишу Кучиева. То, что лабораторией руководит любимый ученик Абрам Фёдоровича Иоффе, кстати, тоже послуживший в Армии Лазарь Соломонович Стильбанс не вызывало у меня даже тени сомнения, что мои предложения будут поддержаны. И были, но по его реакции и после продолжительных бесед с ним я понял, что у него голова «трещит» от нерешённых проблем в самом термоэлектричестве и он экономит остаток сил, чтобы если их не решить, то, по крайней мере, сформулировать эти проблемы. И он, можно сказать, это мне передал. И я считаю, что во многом на эти вопросы, поставленные благодаря ему, сейчас ответил, но ответы лежат уже за рамками представлений, изложенных в его книге «Физика полупроводников», которая, как я разобрался, может быть названа «Физика трения электронов в полупроводниках». Поэтому для меня было естественно и регулярно посещать семинары теоретиков в секторах Фирсова и Гуревича. Поэтому, для меня было естественно, когда ровесники срочно кропали диссертации (парочка из которых была написана под мою диктовку во время проводимых мною экспериментов), посещать Большой Учёный Совет ФТИ, чтобы из первых уст получить информацию о новейших достижениях физической мысли. Поэтому нет никакой мистики в том, что я пересекался и на Советах с весьма продвинутыми учёными, а т.к. привык с 15 лет «на равных» общаться с математиками школы Понтрягина, то вёл с ними дискуссии о сути вопросов, на которые обратил внимание во время их выступления. Так же как позднее, на нобелевских чтениях, спокойно шёл в курилку для нобелевских лауреатов и уточнял: Я что-то в их докладе не понял или же они что-то из рассказанного, недопоняли они сами. Меня интересовала суть, а не форма и я, даже в молодости, у истинных учёных находил полное взаимопонимание, так же как нашёл его у Сан Саныча Каплянского, когда Стильбанс послал к нему, сказав: «Не может быть, что вы изобрели повышение селективности на 7 порядков, когда все предыдущие исследователи боролись за её улучшение на 20-30%». Сан Саныч, ознакомившись с моими материалами, хитро улыбнулся и спросил: «Вы что решили запатентовать закон Кирхгофа?» А я, поняв, что встретил единодумца, не разрывающего конкретные квантово-оптические явления с принципами физики, спокойно ответил: Вы правы. Мне для решения этой технической задачи не потребовались тома по квантовой оптике. Достаточно было справочника элементарной физики Кошкина. Но я не понимаю, почему целые институты разрабатываю селективную керамику, когда по закону Кирхгофа надо просто взять прозрачный кристалл, который не будет излучать ни одного фотона в окне прозрачности. В этом плане я ни сколько не кривил душой, когда после Армии, сдав по книжке Зи под бюстом Иоффе Гарбузову и Королькову вступительный экзамен в ФТИ, на вопрос Гарбузова: «Мы занимаемся повышением эффективности фотопреобразователей. Как думаешь, сможете её повысить?» ответил: «Если бы Вы меня спросили: смогу ли я открыть новый Принцип Природы я бы сомневался. Но вы просите улучшить конкретный параметр конкретного хорошо известного прибора. Конечно, смогу.» Гарбузов хихикнул и сказал: Годишься. И возможно, что-либо подобное селективному излучателю я изобрёл бы и для Алфёрова и ему бы не пришлось кривить душой с квантовыми точками. Но пока они искали «уплывшую» ставку я уже нашёл другую лабораторию. А с другой стороны, разобравшись в неполноте общепринятого описания p-n перехода без температурной силы понимаю, что и для повышения эффективности не только термопреобразователей, но и фотопреобразователей необходимо учитывать как «упущенный» орт, так найденный нано-инвариант. Так что и я, и Гарбузов были тогда неточны. Так что нет никакой мистики в том, что во время посещения Терменом ФТИ я с ним пообщался. Наоборот, вероятность такой встречи была высока. Я легко общался практически со всеми заинтересовавшими меня по сугубо научным вопросам учёными, не взирая на их возраст и их статус. Не было какой то мистики и в том, что как на ринге я видел и происходящее вокруг и первым среагировал на его приход. Свои бои на ринге я всегда выигрывал за счёт опережения. И единственная претензия от тренера была всегда лишь одна: «Почему не добиваешь?» Можно усмотреть некую мистику в том, что встретившись со мной взглядом Термен подсел ко мне, с вопросом. Но в сете последующих рассуждений о смысле жизни и об отражении его во взгляде – в этом нет ничего мистического. Ведь то, что казалось бы случайное пересечение взглядами иногда связывает двух людей на всю жизнь, не такая уж редкость. Так что об этих «нюансах» потом. А сейчас, вероятность встречи с легендарным Терменом была достаточно высока и она состоялась, сначала – в виде непринуждённой беседы, затем во вдумчивом слушании его доклада с трибуны. И вообще, моему поколению пришедших в науку в молодости повезло. Мы ещё застали «живьём» ряд выдающихся учёных, для которых занятие наукой было смыслом их жизни. И над их головами ещё висели отблески «серебряного века» науки. Но стагнация науки уже наблюдалась. И некоторым «учёным» приходилось уже подчёркивать свою «научную» значимость с помощью лженаучного окружения из секретарш и холуёв. Были уже причисленные к «корифеям науки» в лучах славы их коллег по работе. С монографией одного такого я познакомился и с ужасом увидел одни систематизированные ссылки на старые работы - на 300 страницах ни слова его анализа этих работ. Аспирант Камиль Рахимов, помогавший мне ещё калькулятором рассчитать устойчивые соразмерные структуры в несоразмерном кристалле, когда я ему рассказал о свойствах таких сверхструктур и о свойствах концентрационных солитонов смог самостоятельно описать это в диссертации, а этот «корифей», в отличии от фактически моего аспиранта, видимо был обучен выполнять лишь технические функции, но на склоне лет получил право вето: науке это надо/не надо. А тут живой Термен, которому, по крайней мере, для меня, не только не требовался «чужой отблеск», а который сам осветил, по крайне мере для меня и «небожителей» и «мальчиков» и «девочек» в зале, уже остепенённых и наполненных чувством собственной «научной» значимости настолько, что в будничной речи старика с трибуны за атрибутикой не видели принципов физики, о которых он рассказывал, что стало ясно из их иногда высокомерной реакции на слова старичка из какой-то там занюханной лаборатории и примерно равный ему по статусу в обюрократившейся научной структуре рядовой научный сотрудник, но думающий. И так, две научные головы, молодая - моя, с недоумением, а старая – Термена, с грустью, вместе наблюдали, как несётся «научный всадник», у которого вместо головы, не Планк, Бор или Курчатов, а Жорес Алфёров. Но это не скрыло от нас то, что всадник без головы.

«Мистика» встречи с Терменом.

С самой жизнью Термена, а тем более с его идеями связано многое, что на гране реального и мистического. Это и его первая в России радиостанция, это и его первые в мире физические опыты по СОХРАНЕНИЮ ЖИЗНИ, это и его находка базового атрибута ЖИЗНИ – гармонии живого звука и его алгоритма, реализованного в терменвоксах с помощью аналоговой электроники, это и его «соприкосновение» с Лениным и его окружением в руководстве только возникшей республики, это и его «проникновение» в элиту американского общества в период «шпионской деятельности», это и сотрудничество с А.Ф. Иоффе и его научным окружением, это и не сложившееся сотрудничество с А. Эйнштейном, но сотрудничество с другими американскими учёными, это и руководство разработками спецтехники и у нас и в США!, это и создание устройств, над пониманием которых, уже после их обнаружения, бились долгие годы. И не уверен, что поняли, как терменовские устройства работают до сих пор, как Боб Лафлин, который так и не понял, как аналогово Термен ОТРАЗИЛ ДУШУ МУЗЫКИ, создав ЖИВОЙ ЗВУК. Даже его огромная продолжительная жизнь, пока он видел смысл своего существования в России, несёт налёт мистики. Как будто повернул рубильник, а так бы жил и жил. Наверное думающих людей в России спасло описанное мною выше «НЕ ПОНИМАЮ?! ВСЕПОНИМАЮЩИЙ, даже Бог сам себе устанавливает границы своего существования

Но моё личное мимолётное общение с ним с учётом отлаженного за годы сознательной жизни метода «мысленного слияния» с собеседником склонило чашу весов в «Ефремов-скую» сторону. За «терменовской мистикой» надо постараться рассмотреть аномальное, непривычное, но доступное анализу, а не искать «каналы связи с инопланетянами у него (и у меня).

То, что алфёровские холуи просмотрели вход в ФТИ скромного старичка, думающего о том, как устроена Природа, а не об обывательских ценностях и, как выяснилось, фактически не имевшего мало-мальски значимого социального статуса (ЛАУРЕАТА СТАЛИНСКОЙ ПРЕМИИ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ, приятеля Эйнштейна!), нет ничего сверхъестественного. Некий налёт мистики можно усмотреть в том, что Термен, скромно войдя в заднюю дверь большого актового зала, и пересёкшись со мной взглядом, подсел ко мне, тогда молодому сотруднику, и беседовал именно со мной, пока Алфёров его не «забрал» у меня. Но этому есть и совсем не мистическое, а смысловое объяснение, которое является почти расхожим в искусстве, но от которого дистанцируется формализованная наука. Условно это можно назвать «Сила взгляда», хотя оттенков у этой «Силы» множество. Сначала я хотел дать несколько личных и неличных ярких примеров «мистики» силы взгляда, и даже кое-что в черновике набросал и послал Ренате Фёдоровне. Думаю, они достаточно убедительные, но так как времени мало, то решил не шлифовать эти наброски, а дать читателю самому поискать доказательства «Силы взгляда». Просто констатирую, что эта «Сила взгляда» и привела Термена ко мне когда он вошёл в зал. Он не пошёл на сцену, где знал, что его ждёт пригласивший Ж. Алфёров. Он, как профессиональный «шпион» вошёл незаметно и мгновенно оценив обстановку, выбрал подходящий ему объект – меня, смотрящего прямо на него. Этому элементу профессионально обучают ГБистов, но в его основе лежит уже описанное выше широкое видение мира, которому их профессора учились у Термена. Я учился этому не у учеников Термена, а как писал у тренера по боксу с Эйнштейном в перерывах между занятиями теорией чисел и множеств (лишнее тому доказательство, что в мире всё взаимосвязано). И ГБисты, завертевшиеся вокруг меня, когда я (опять без спросу) организовал телепередачи в прямом эфире, недоумевали: «Где я этому научился?».

Подсев ко мне, я так понимаю, Термен понял, что не только не ошибся в плане рекогносцировки своего участия в Учёном Совете ФТИ, но и скорректировал свой план, когда всё больше убеждался в нашем с ним полном взаимопонимании. Попросту говоря ему, с его сугубо научными интересами стало интересно со мной, человеком с научными приоритетами. В этом тоже можно было бы усмотреть какую-то мистику (а современные научные карьеристы, включая и Ж. Алфёрова, когда он «обнаружил» сидящего со мной Термена – подвох), но и этому есть просто математическое объяснение. Без всякой мистики, из высшей математики - если мы знаем много производных в заданной точке, то мы можем определить функцию и за пределами эпсилон-окрестности выбранной точки. На базе этой теоремы и разрабатывается сейчас целое новое направление физики. Правда, доведённое до абсурда – из всех параметров точки описать вселенную. Эта абсурдность и помешала пока признанию этого направления физики официозом, который не увидел тот же самый абсурд в частице Бога и присудила за неё Нобелевскую Премию – вот это действительно мистика в квадрате. Так что в нашем своеобразном общении с Терменом –слушание докладов с короткими репликами друг другу до окончания официальной части Учёного Совета т.к. нам обоим это не только не мешало, а помогало, т.к. картины Природы в наших головах оказались похожи – построены на базе первых принципов физики, т. ч. нет в этой нашей беседе никакой мистики. Мы с ним столкнувшись просто не могли не побеседовать после обмена первыми же репликами и прервали беседу лишь когда Алфёров «обнаружил» его. Хотя, возможно, Алфёров обнаружил его раньше, чем позвал на трибуну. Но копаться в душе Алфёрова не хочу – не хочу пачкаться.

Хотя мы в молодости, находясь в иллюзиях о возвышенности и одухотворённости Академии Наук, в Физтехе можно сказать не работали, а жили, беззаботно (не в плане материальном) плещась как рыбки в «духовной» воде, первое же столкновение с реальной неживой структурой АН было, мягко говоря, сложным. И комиссия парткома, искавшая вежливо, но исключительно грязь в наших помыслах, и первое предательство ребят ради должностей и кандидатских, были холодным душем, вернувшим в реальность – наука на грани смерти. Чтобы преодолеть шок, в первую очередь от предательства – мне настолько стыдно было смотреть в бегающие глазки предателей, что началось кровоизлияние в глазах, я ребром ладони правой руки сломал себе левую. Помогло, левую руку в Институте Травматологии мне срастили и я стал видеть, как много посторонних людей примазалось к Ломоносовской Академии Наук. И когда Алфёров обнаружил Термена возле меня (или притворился, что обнаружил) и, возведя руки к небу, воскликнул, обращаясь к нему: «Так что же Вы там сидите. Идите на трибуну», я и не думал возражать, воспринял это как должное в рамках неживой структуры, в которой вынужден жить. Хотя в душе в тот момент и осталось на всю жизнь грусть и печаль от расставания с Терменом. И вот третья мистика, которую можно назвать голой моей фантазией, но без учёта которой, как то не складывается целостная картина нашей встречи и моя долговременная заряженность на решение проблем, упомянутых Терменом. Иначе надо предполагать некую мою исключительность, вообще мистическую, т.к. для большинства слушающих Термена, его доклад, как говорится, в одно ухо влетел, в другое вылетел уже через день, неделю, месяц, не оставив не только эмоционального следа, но и имени Термена. Но верит в свою особую исключительность, я не вижу оснований, а вот для третьей «мистики» основания вижу достаточно. Я сам неплохо владею эзоповским языком (его нередко использую, в том числе и в этой статье, где наиболее «страшные» мысли изложу в последнем параграфе и в заключении размещу совсем «крамольное» обращение к думающим людям Америки, переданное через конгресс США). И сухой, притворно даже жалостливый доклад старичка был сродни «высшему пилотажу» в восточных единоборствах, когда из жалобной, безобразной позы, скрывающей истинное напряжение всех клеточек тела, наносится проникающий удар даже голой рукой. И вот этот доклад был обращён ко мне (либо к таким же как я), когда он, удостоив «мягкой» улыбкой либо ржание зала, либо пожелание Алфёрова, чтобы он заканчивал доклад, продолжал говорить глядя в зал так как учил меня тренер по боксу: широко. Мой взгляд был тоже несколько «размазан», но не физически-оптически, а обдумыванием и продолжением мысленного диалога с ним, но сфокусирован преимущественно на него – зал, президиум на сцене (в том числе и Алфёров) были мысленно задиафрагмированы как шум для повышения соотношения сигнал/шум. В этом плане третья «мистика» тоже никакая не мистика, а идеально настроенный канал нашей с Терменом связи. Такой канал связи мы мысленно создаём, когда по собственному усмотрению переключаем внимание с речи собеседника на то, что говорится по радио. Такой канал связи формируется у родственников с заикой или даже с глухонемым и даже со слепым. Так что мой с Терменом канал связи был надежно установлен и во время его доклада с трибуны. Остаётся лишь небольшой налёт мистики, что эзоповским языком он свой доклад сориентировал на меня, опустив запланированные дежурные перечисления своих достижений, а сконцентрировавшись на их связи с первыми принципами.

И без всякой мистики, встреча с Терменом просто дополнительно повлияла на мой путь в науке, дополнительно подвигла к виденью смысла занятия наукой, как смысла жизни и бессмысленности объяснений тем, кто уже давно в науке видит лишь привычный способ выживания. Иначе бы при упоминании Термена и не возникла бы такая ассоциация у меня в голове «Смысл жизни». Жаль, что уже нельзя услышать его соображения на эту тему. Хотя его научная-техническая «узконаправленность» жизни меня тогда, как уже упоминал, резанула, но возможно я не всё понял. Т.к. он был и музыкант, закончивший Консерваторию и собиравший полные залы в Париже на свои концерты и т. к. у него, ещё в 1924 году были идеи, как спаси мозг Ленина для потомков ЖИВЫМ, то при его широком видении он мог увидеть и в самой жизни нечто, что нами до сих пор не понято. Ведь жизнь в мозгу Термен с Иоффе пытались спасти не чью-то то, а именно Ленина. Так что, чтобы понимать Термена, надо самому быть Человеком Разумным, как Термен.

В своё время, поступив в Политех, я не испытывал на первом курсе особых трудностей в понимании того, что нам рассказывали на лекциях профессора (не чета нынешним). Но с ужасом обнаружил, что буквально ни слова не понимаю из того, что рассказывал на лекции по философии профессор Рогов. Я с такими вещами не привык мириться, а формальное запоминание, как уже писал, я себе запретил. Но все мои попытки разобраться самому, что к чему в философии, не приносили успеха, пока к нам на практические занятия не пришёл преподаватель философии - рокер. Не уверен, что и тогда я знал его фамилию, возможно, мы даже обращались к нему по имени, но он в наши физические головы легко и просто внёс структуру философии. Ему бы, как профессору по сопромату Ягну, сумевшему причесать под физическим углом зрения все многие тома сопромата в небольшую книгу для физиков «Теория твёрдого и деформируемого тела», тоже надо бы было написать «Причёсанную философию», но, навряд ли её тогда опубликовали. Да и по жизни этот молодой парень был философ и потом я его в Политехе не встречал. Но свой след, по крайней мере во мне, он оставил, как и Термен.

Так вот, относясь к философии чуть-чуть более осмысленно чем мои коллеги на занятиях по кандидатскому минимуму и проработав положенные произведения Ленина, я пришёл к выводу, что то, что он философ – надувательство. Но он великолепный интерпретатор и пропагандист философии Маркса, вплетавший мельчайшие подробности жизни отдельного человека в осмысление исторических закономерностей происходящего на всей Земле. И великолепный практик, огромной силы «шахматист» практической политической игры. Те, кто его сейчас спекулятивно поливают, обвиняют, зачастую даже не зная, о его самых «грязных делишках». Так, например, получение основных денег на революцию у американских банкиров через Троцкого, мужа дочки американского банкира. Но сделал Ленин совсем не то, не Россию без границ, «за что ему платили» американцы. На «обман» их Лениным они попытались ответить Антантой. Так вот эти «обвинители», не только мозга, но мизинца Ленина не стоят. А Термену, и первой личной встречи с Лениным было достаточно, чтобы лучше понять высоту полёта мысли собеседника, лучше, чем Герберту Уэллсу, который и за много встреч так и не понял просто недоступную ему «заоблачность» рассуждений Ленина, назвав его кремлёвским мечтателем (не называть же себя американским дебилом). Эту высоту полёта мысли Ленина и хотел сохранить для потомков Термен. Но как он сказал, уже с трибуны: «К нашему с Иоффе приезду в Москву Ленина уже убили – его мозг заспиртовали». После чего Алфёров попытался заткнуть ему рот. Но он продолжил обыденным тоном рассказ о том, что было за гранью обыденного. И для ремесленников от науки и для бюрократов от науки это было просто шоу, как выступление Жванецкого или Задорного (выберете на свой вкус). Но если вдуматься в слова Термена, сохранившего в эго громадном возрасте и ясность ума, и смысл своей жизни, то надо бросить всё, на что тратится впустую жизнь и срочно начать ДУМАТЬ. Думать как Термен, как Эйнштейн и другие корифеи науки о Природе, и думать о том, во что же мы учёные превратились. Люди ли мы вообще. Как писали после его смерти газеты: «В девяносто семь лет (сомневаюсь в точности этой цифры) Лев Термен ушел к тем, кто составлял ЛИЦО ЭПОХИ — но за гробом, кроме дочерей с семьями и несущих гроб нескольких мужчин, никого не было…»

Базовые предпосылки анализа Смысла Жизни.

Сразу оговорюсь, что у меня такое ощущение, что это задача из разряда «нерешаемых», «парадоксальных». Но решение именно таких задач мне всегда представлялось наиболее интересным, так как концентрирует поиски в области новых значений репера, на который натянута сфера знаний и, тем самым, соответствуют максимуму скорости расширения сферы знания. А «шагать в ещё неведомое» - и есть удел всех первооткрывателей, в том числе и в науке. То, что плодами этих «порывов» люди обычно пользуются, как само собой разумеющимися вещами, вполне естественно. Неестественно, когда в самой науке застойного периода «научная организация», по сути должная быть передовой в человеческом обществе, больше прилагает усилий, что бы «задуть свечу», типа Термена, чем сберечь «новый свет». Но, как в песне «Сгорают свечи» поётся «Казалось плакать им о чём, ведь, в общем, правильно живём…» а песня «Друзья уходят» ей вторит: «Но не порвать связующую нить. Она дрожит во мне, но не сдаётся».

В самом общем плане в самом названии «смысл жизни» заключена, казалось бы, какая-то несуразица. Типа присутствует «умысел божий» в сотворении мира и его частички – Жизни, что приводит к совсем крамольной мысли: а кто или что тогда сотворил Бога или хотя бы его частичку - Хиггса?!

Кроме того, логическая неполнота самой постановки задачи о смысле жизни вообще заключается и в том, что на жизнь, в том числе и нашу, кто-то как бы смотрит со стороны, и мы, когда озадачиваемся этой проблемой, становимся мысленно на его позицию. Но так как поиски смысла – прерогатива мыслительного процесса, то эта абстрактная наша позиция тоже является позицией мыслящей жизни. Т. ч. получается то смысл смысла, то жизнь жизни. 

Но « крамольные» мысли о смысле жизни, когда происходит другая подмена: философское осмысление сотворения/возникновения жизни подменяет, в определённом душевном состоянии вопрос «Зачем жить?», как отвечал ещё во введении, редко посещают многие головы. Более того, люди стараются их избегать и, думаю, у ряда читателей возникла даже неприязнь от того, что «Смысл Жизни» вынесен в заголовок. Чтобы думать о высоких абстракциях требуется не меньше смелости, чем в бою, а таких, кто предпочёл, чтобы просто в Армию взяли «другого парня» (вместо него) среди причисляющих себя к «учёным» немало, а среди сделавших сейчас карьеру на науке (в том числе и в НОР) – большинство. Такие люди не коперниковской храбрости и предпочитают жить (если можно назвать жизнью добровольное рабство в виде винтика мёртвой машины) не задумываясь, если смысл их жизни. Но эта статья ориентирована не на них, а на молодых «баронов Мюнхгаузенов». По большому счёту лишь на них надежда в вытаскивании науки из болота, в которое сейчас она погрузилась и! тем самым, на них надежда и в спасении Человечества.

Так вот, кроме отмеченных выше абстрактных умозрительных аспектов смысла жизни вообще мы сплошь и рядом сталкиваемся в реальности со смысложизненностью. Я имею ввиду не то, что в какой-то мере его синоним/подмена - целеустремлённость. Хотя если в слова Островского «бесцельно прожитые годы» вложить не постреволюционную романтику, а поиск ИСТИНЫ, то они становятся близки, но глубоко. Настолько глубоко, что социальные структуры нашего государства не увидели этого и за относительно короткую жизнь Гриши Перельмана, и за огромную жизнь Термена.

А на поверхности осмысленность проявляется во взгляде не только у человеческих детёнышей, но и в только-только прорезавшихся глазах котят. Эта природная осмысленность конечно не связана с тем, что кроха уже думает, зачем она появилась на свет. Дети вообще интуитивно связывают смысл своего существования с папой-мамой и одним из главных атрибутов жизни – движением, как физическом плане, так и в плане ознакомлении с окружающим миром. Но эта осмысленность «чувствуется!» прямо с рождения ребёнка. Не в запротоколированных врачами правильных рефлексах, а гораздо глубже. И думаю, что чувства нормальных родителей к родному ребёнку, даже если он больной или неполноценный определяются именно тем, что они видят свет, осмысленность даже в безумном взгляде. Материнские и отцовские «рефлексы» ещё не испоганены (у большинства нормальных людей) примитивными социальными, пещерными рефлексами, которые сформировались в первобытном пещерном стаде и сохранились в первозданном виде во многих социальных структурах, сейчас, в том числе и научных. Не случайно, а именно в связи с видением смысла жизни и в религиях и в идеологиях просто сама жизнь человеческая превыше всего (кроме самой религии/идеологии). Формально, юридически это положение закреплено в законах, в Библиях, Коранах и т.д. Хотя и там, и там содержится немало изречений/постановлений, противоречащих постулату: Жизнь человеческая превыше всего, а люди преуспели в разработках и изготовлении даже оружия массового поражения себе подобных.

Таких подходов, диаметрально противоположных представлению о смысле жизни индивидуума, в современном человеческом обществе много, когда, якобы осознавая бесконечную значимость каждой живой твари на Земле, продают «мильоны по рублю», а то и убивают миллионы себе подобных. С элементарной математикой явное не вяжется. И даже бесконечная значимость мыслящей «твари» чаще «приписывается» с оговоркой: «А вдруг он Пушкин (а его в Чечне убъют)». Т.е. бесконечная ценность жизни индивидуума лишь декларируется современным человеческим обществом, а на практике ценность его жизни определяется либо рынком, либо политическими мотивами. Просто и цинично. Как рассчитывают стоимость операции в больнице для пациента, как рассчитывают потери в живой силе при военных операциях, как рассчитывали потери населения при перестройке. Так что с математикой всё нормально. Просто смысл жизни индивидуума просто на словах лишь совпадает со смыслом его жизни для современного, построенного на базе пещерных рефлексов человеческого общества. Оказывается люди, Человеки Разумные в коллективе, в его организации в социальные структуры, в том числе и в науке, не далеко ушли иот пчелиного улья, и от волчьей стаи. Технический прогресс, чем по большому счёту люди «возвысили» над прочими земными тварями, стал самоцелью для нас. И то, что он сейчас в принципиальных аспектах остановился лишь проявление отсутствия этического прогресса. Того, что есть люди, видящие смысл своей жизни в общественно значимых вещах, Пушкины и Ломоносовы, Высоцкие и Термены, уже явно не достаточно для самосохранения вида Человек Разумный. Лишь декларирование обществом приверженности общественным инвариантам – этическим принципам прямо связано с тем, что человеческое общество не видит особого смысла в жизни его клеточки – индивидуума. И если на более примитивном, биологическом уровне это как то работает (с помощью естественного отбора), то на уровне Коллективного Разума невидение особого смысла в жизни Индивидуального Разума приводит к явному парадоксу, т.е. к состоянию неустойчивого равновесия (к предпадению, к предразушению). Мы же уже даже опоздали – живём в механических структурах, построенных на базе пещерных рефлексов и не создали пока Коллективный Разум вообще (наука, в современном состоянии никак не может играть эту роль в человеческом обществе).

Механическая социальная структура не просто имеет смысл своей жизни отличный от смысла жизни индивидуума, она вообще не имеет смысла жизни. Прагматичные американцы, осознав это, сформулировав: « Централизованную систему можно разрушить только сверху», использовали это, подготовив команду горбачёвцев для перестройки. И какое-то время они пожинали плоды этой пирровой победы. Но им похоже не в домёк, что и в отсутствии равноценной им по силе альтернативной механической системы они без Коллективного Разума так же находятся в состоянии неустойчивого равновесия. А как известно, при этом достаточно и небольшой силы, чтобы привести к катастрофе. Достаточно, чтобы два дебила оказались за рулями механических машин, чтобы привести к лобовому столкновению, в просторечье называемому Мировой Войной. Понимать это, в полной мере, американцы не понимают, но «шкурой» чувствуют эту опасность и стараются её предотвратить подавлением всех и вся в мире. Как жонглёр на проволоке боится дуновения любого ветерка, так и американцы пытаются в зародыше уничтожать любую самостоятельность других стран. Удача с разрушением СССР на этом пути их вдохновила и! затормозила в духовном, интеллектуальном развитии. Поэтому данная статья нацелена не только на российскую, но и американскую аудиторию.

Я отметил лишь небольшой ряд, на мой взгляд, наиболее существенных аспектов смысла жизни, в каждом из которых можно и нужно глубоко разбираться, чтобы выйти на новый уровень понимания Природы и нас самих. И все они не такие уж страшные. Казалось бы, просто надо напрячь мозжечёк. Так чего же боятся люди, когда их внимание переключают слова либо обстоятельства к Смыслу Жизни. При чём, чем выше человек забрался в иерархической структуре человеческого общества, тем больше он боится этих просто слов и тем лучше маскирует этот страх от других. Так вот. Ларчик, на мой взгляд, открывается просто. Всё дело в подмене и противоречии. Смысл жизни для большинства людей заменяет «плавание по социальному течению», определяемое условиями социальной среды: религией, идеологией в общем плане и двором, местом работы и местами развлечений в частности. И сформированная на базе пещерных принципов грубая социальна среда (грубая хоть в подворотне, хоть в окружении Ксюши Собчак, хоть в президиуме РАН-КАНкан) вынуждает большинство людей, чтобы просто выжить, жить бессмысленно. Сильные, гении вроде Пушкина, Высоцкого это и чувствуют острее, и осознают глубже (по этой же причине, на мой взгляд, отказался от миллиона долларов и элементарно голодающий Гриша Перельман – этот миллион вырвал бы его из осмысленной сферы в бессмысленную социальную). Слабые же люди просто боятся оступиться и свалиться в низ с социальной лестницы, и чем выше они взобрались по иерархической лестнице, тем больше боятся. Этот страх просто сквозит уже и в комментариях обюрократившихся «учёных». И это не ощущение опасности от «заглядывания за край жизни», мобилизующее и душу и тело любых первопроходцев в неведомое, будь то космонавт на старте или Коперник, идущий на костёр. Это панический страх потерять «завоёванное место под солнцем» в бессмысленно функционирующей, построенной на базе пещерных принципов социальной структуре. И реакции таких скукожившихся в социальной борьбе индивидуумов, соответственно, тоже пещерные. Братья Стругатские это прекрасно описали в «Улитке на склоне». Так вот, Термен не боялся идти в неведомое, не боялся сложных вопросов нашего мироздания, не боялся заглянуть в суть жизни ещё в первых своих биологических экспериментах на заре прошлого века, не боялся создавать с помощью своего терменвокса имитацию основного атрибута жизни – музыку, не боялся, естественно, Ленина, и что не совсем естественно – Сталин (сталинские холуи видимо поэтому его вписали в премию второй степени, а Сталин сам исправил её на Сталинскую Премию Первой Степени). Термен не боялся ни сотрудничества с КГБ, ни работы в США под прикрытие, не побоялся и послать ГБиста, когда тот передал ему неразумный приказ. Он не боялся ни репрессий, ни реабилитаций и как не боялся Сталина, не боялся и «всемогущего» завхоза консерватории. Спрашивается: Почему? Потому, что он видел смысл жизни вообще и своей в частности. И это Человек Эпохи, олицетворяющий Разумного Человека прожил огромную и счастливую жизнь просто учитывая как некую вынужденную атрибутику жизни человека примитивные грубые и во многом порочные современные социальные структуры, каменный топор в организации Разумных Людей. При этом естественная брезгливость, заставляющая нас обходить нечистоты, видимо руководила и Терменом, не стремящимся вписаться «винтиком» в социальную структуру. Но если эти авгиевы конюшни не разгрести – человечество окажется просто обречено. Чисто технический прогресс приведёт к его самоуничтожению.

Обращение к думающим американцам..